— Дед мой, — шепнул Птерелай. — Божественный дед мой…
Вода плеснула, смеясь.
— Благодарю тебя за великую милость…
И всей глоткой, пугая чаек отсюда до горизонта:
— Комето-о-о!
Оставляя за собой пенный след, он двинулся навстречу ладье. Боясь ударить человека, идущего к кораблю, как идут на таран, кормчий заорал на гребцов. Те, мокрые от пота, подняли весла. Не дожидаясь приказа, детина бросил якорь — камень, обвязанный канатом. Встав у борта так, что вода заливала ему рот, Птерелай протянул руки — и дочь, дав волю слезам, прыгнула в его объятия. Легкая, как перышко, думал он. Упрямая, как ослица. Живая; боги, хвала вам — живая…
— Вот, да, — крикнул детина. — Забирай!
— Я знаю тебя, — сказал Птерелай. — Ты Тритон.
— Ха! — обрадовался Тритон.
— Ты сражался в Орее. Убил много моих людей.
— Убил! — согласился Тритон.
— Ты… — Птерелай сощурился, изучая могучую фигуру Тритона. Нет, ошибка исключалась. — Ты морской?
— Ага! Левкофея, значит. Мамка моя…
Птерелай отошел назад, туда, где вода была ему по грудь. Дочь положила голову отцу на плечо и затихла. Лишь изредка всхлипывала, словно ребенок, которому снится страшный сон. Живая, вспомнил Крыло Народа. Ему было трудно привыкнуть к этой радости. Радость делала его уязвимым.
— Вытаскивайте ладью на берег, — распорядился он.
— Не-а, — замотал головой Тритон. — Обратно плывем.
И показал кормчему кулак: понял?
— Успеете обратно.
— Не-а, не успеем. Я обещал сразу. У меня там дубина и Амфитрион, — силач моргнул и поправился: — Амфитрион и дубина.
— Забери его, — взмолился кормчий к Птерелаю. — Дерется, гад…
Стыд жаркой волной окатил Птерелая. Казалось, грозный Колебатель Земли в гневе ударил трезубцем, и море вскипело, грозя сварить Посейдонова внука, опоздавшего сбежать на сушу. Изо всех сил Крыло Народа прижал к себе дочь, чудом возвращенную домой, и оглох от вопля, неслышного другим, вопля, который исторгся из его собственной груди, чтобы вернуться громовым эхом:
«Готовь тризну, хромой Алкей! Я приду за твоим сыном!»
— Он взял тебя? — спросил Птерелай у дочери. — Ты ждешь ребенка?
— Он дрался за меня. Его дядя хотел меня убить…
— Он взял тебя силой?!
— Нет. Он думал, я — Эвер…
— Он…
«Что со мной? — ужаснулся Птерелай. — Она отвечает, а я не слышу. Не верю. Готов любой ценой вырвать ответ, дающий мне право на ненависть. Благодарность чужда моей природе, она обезоруживает. Так допрашивают не дочь, а жену, мучаясь ревностью…» Эвбейцы, нервничая, слушали разговор отца с дочерью. Кормчий и гребцы искренне полагали, что под насильником Птерелай имеет в виду драчливого силача, сопровождавшего «мальчишку», и ждали, что вот-вот начнется бой не на жизнь, а на смерть.
— Эй! — напомнил о себе Тритон. — Все, да? Я плыву обратно.
Птерелай смотрел на морского дурачка и видел себя, родись Крыло Народа скорбный рассудком. «Будь ты трижды косноязычен, — читалось во взгляде тафийца, — ты расскажешь мне все. А что не расскажешь ты, я узнаю от дочери.» Порыв ветра, налетев со спины, из-за отрогов Айноса, растрепал волосы Птерелая. Тонкий, как игла, золотой блеск мелькнул в кудрях; отразился в глазах людей на ладье, вынуждая тех заворочаться с беспокойством. Лишь Тритон остался равнодушен к коварному золоту. Блеск отразился от его здорового глаза — стрела от щита; голубой же, незрячий глаз поглотил высверк без остатка. Враг, отметил Птерелай, и враг опасный. Значит, надо, чтобы — друг.
— Завтра. Обратно поплывешь завтра.
— Не-а!
— Завтра. На самом быстром из моих кораблей.
— Да? — Тритон почесал в затылке. — Ладно, завтра.
Кормчий упал на колени, славя милость небес.
