— Молодец, — улыбнулся Атрей. — Это великие слова. Они потрясут мир.
— Потому что они твои, господин?
— Они не мои.
— Это слова твоего мудрого отца, господин?
— Нет. Это слова бога.
— Неужели Зевса?!
— Так высоко я не замахиваюсь. Баран появился в моем стаде по воле Гермия Душеводителя. Гермию же и принадлежит сказанное. А теперь поспеши. Олимпия близко, но мешкать нельзя. Судьба любит смелых…
«…и предприимчивых,» — про себя добавил Атрей. Барана он украл из стад отца. Подарок Олимпийца, сулящий тронос, нужнее молодым. Старикам — могила, юношам — власть. Если хитроумный бог желал блага Пелопсу, отчего бы Гермию не оценить расторопность Пелопсова сына? По молодости Атрей не знал цену подаркам Гермия Лукавого. Не знал он — или забыл, не придав значения — и того, что возничий Миртил, предательски убитый Пелопсом, тот самый возничий, кто проклял убийцу со всем его потомством, был сыном Гермия. Боги мстительны; подарки — одно из орудий их мести.
— Я уже в дороге, — сказал верный человечек. — Жди, господин.
Ночь накрыла Микены плащом из лунного серебра. В складках его заново рождались дома и улицы, храмы и деревья — серые громады, угольно-черные ущелья. Отблески на мраморе колонн и брусчатке площадей играли в прятки с темнотой. Дробились, множились; исчезали. Город превратился в царство теней. Меж них кралась одна, на диво самостоятельная. Она то сливалась со своими менее беспокойными товарками, то отделялась, спеша пересечь площадь. В такие моменты тень обретала плоть и объем, превращаясь в женскую фигуру, закутанную с головы до ног. Путь ее кончился у ворот дома на отшибе. Дом терялся во мраке; три раскидистые оливы скрадывали его очертания, превращая в холм.
— Пришла! Я весь горю от нетерпения.
— Радуйся, Фиест! Я едва дождалась ночи.
— Так порадуй меня, Аэропа!
Жаркий шепот. Две тени сплетаются в объятиях. Ветви олив шелестящей завесой скрывают любовников от досужих глаз. Впрочем, кому за ними подглядывать? Разве что тысячеокому великану Аргосу, чьи глаза-звезды переливаются на бархате неба.
— Ты приготовил ложе, милый? Уж я тебя порадую!
— Ты нетерпелива. Вся пылаешь. С Атреем ты так же горяча?
— По-разному, милый. По-разному.
Темнота скрывает подробности. Наверное, женщина улыбается.
— Иногда его ласки разжигают мой огонь. Тебе придется постараться, чтобы превзойти брата.
— Я когда-нибудь разочаровывал тебя?
— О, нет!
— Надеюсь, ты тоже постаралась ради меня?
— Еще бы, милый! Иногда мой муженек бывает туп, как баран, о котором он сегодня вел речь.
— Баран?
— В стаде Атрея есть баран с золотым руном. «Кто владеет этим бараном, будет править Микенами!» — заявил сегодня мой супруг. Болван! Он просто лопался от гордости.
— И, небось, велел передать это жрецам в Олимпии…
— Зная твоего братца — наверняка. Идем, я не в силах ждать.
— Мне надо отправить человека…
— Выкрасть барана?
Тихий смех сливается с шорохом листвы.
— Успеешь. Вся ночь впереди.
— А мой брат тебя не хватится?
— До меня ли ему? Он притащил в дом сразу двух шлюх.
— И ты так спокойно об этом говоришь?
— Я страдаю. Я вне себя от горя. Надеюсь, здесь есть кому утешить обманутую жену?
— О да! Я — твое утешение!
Скрип ворот. Тени исчезают во дворе. Тишина. Лишь ветер ласкает оливы. Проходит время — и в ночи звучит сладострастный стон. Позже Фиест спрашивает:
— Я лучше твоего мужа?
— О-о, — соглашается женщина.
— Я лучше всех твоих любовников?
— О-о…
— Скажи мне, Аэропа… Только не лги! Я лучше того раба?
Тишина.
— Твоего первого[62]?!
— Да, — соглашается Аэропа, дитя лживого Крита. — Гораздо лучше.
«Ничего подобного,» — слышится в ее ответе.
