В ответ горизонт полыхнул багрянцем.
Гибель врага — нектар для воина. Даже Алкей принял свой промах за победу. Он моргал, пытаясь избавиться от сверкания златой нити, а в сердце пенилось счастье — жгучее, хмельное. Отец, беззвучно кричал Алкей. Видишь ли? Дед мой небесный! Внемли, Громовержец! Арей, гроза мужей, благодарю! Жизнь моя — тебе, Губитель…
— Бей! — взорвался тиринфский отряд.
Телебои схватились за оружие. Пираты уже были готовы встретить врагов бронзой, когда вожак зарычал, как разъяренный лев — и, не дожидаясь своих, не давая чужим опомниться, ринулся на Алкея. Так надвигается волна, вздымая клокочущий гребень к облакам. Так шторм, казавшийся дымкой на горизонте, встает отовсюду, сжимая корабли в губительных объятьях. Ухватив колесницу за край днища, вожак одним рывком опрокинул ее — вместе с возницей и Алкеем. Молодой Фирей вылетел прочь камнем из пращи. Алкея придавило; лошади взбесились, захлебываясь истошным ржанием — быть сыну Персея размазанным по гальке, да вожак поймал лошадей под уздцы, смиряя силу силой. Беспомощней младенца, всхлипывая от боли в ноге — здоровой, ибо сухая не знала боли — Алкей смотрел, как вожак, только что спасший ему жизнь, из-под косматых бровей сверкает глазами на тиринфян, и те ежатся под взглядом силача, будто напроказившие дети.
— Я — Птерелай, сын Тафия!
Низкий голос вожака распугал чаек в небе.
— Кто вы такие?!
— Алкей… — каждое слово давалось чудовищным усилием. — Сын Персея…
— Алкей Персеид?
Птерелай махнул рукой. Двое телебоев бегом кинулись распрягать лошадей. Сам же вожак решил было поднять колесницу — и лишь тут заметил, что его несостоявшийся убийца привязан к бортику. Гримаса изумления исказила черты Птерелая. Вернув самообладание, он стал возиться с ремнями. Освободив Алкея, он ощупал ноги тиринфского басилея с ловкостью воина, привыкшего к чужим ранам — и еще раз наморщил лоб, когда понял, что левая нога Персеида высохла не сейчас, и не в прошлом месяце. Прикосновение к здоровой, правой ноге вызвало у Алкея хриплый вопль.
— Сломана, — сказал Птерелай. — Ничего, срастется…
Легко, как ребенка, внук Посейдона поднял на руки внука Зевса.
— Готовьте носилки, — велел он тиринфянам. — Отнесете раненого домой.
Покоясь в мощной хватке Птерелая, Алкей видел свое копье. Оно торчало из лица кормчего — гномон солнечных часов смерти. Время отмеряется тенью, думал Алкей. Тень уходит в Аид, и начинается новое время. Алкей моргнул, и в его глазах угас блеск златой нити. Сознание милосердно оставило хромца, канув во мрак.
— Вот и славно, — кивнул Птерелай. — Так проще.
…песок взрыт ногами и копытами. Бурые пятна крови. Опрокинутая колесница — левое колесо откатилось в сторону. Так уже было в детстве, в скальном лабиринте меж Тиринфом и Аргосом. Над трупами лошадей жужжат мухи — жирные, зеленые. И над телами людей — мухи. Мертвые глаза равнодушно уставились в небо, дотла сожженное солнцем. Сверху вопят чайки, мечтая о падали.
Амфитрион знает, что спит, Амфитрион не имеет сил проснуться. Сон мешается с явью; вопреки очевидному, в груди тлеет уголек надежды — на этот раз все будет иначе. Он успеет, переломит судьбу: мертвецы останутся живы…
Два тела на песке. Он снова опоздал.
Сон выворачивается наизнанку. Исчезает Тритон — верная тень. Один ты, Амфитрион, против дюжины. Некому прикрыть спину. И еще — тела. Раньше они были позади. А теперь смотри — убитый лежит прямо перед тобой, в двух шагах, придавлен колесницей. Взгляни в лицо бедняге — и попробуй сдержать крик.
— Отец?!
Телебои подступают, закрываясь щитами. Кое-кто, прячась за строем товарищей, натягивает лук. Но ты не видишь врагов. Ты — камень. Ты — статуя. Ты — воплощение скорби.
Рядом с отцом, раскинув руки, лежит Персей, Убийца Горгоны.
— Как же так, дед?
Мертвец молчит.
— Медуза, гвардия Аргоса, вакханки… И какие-то морские разбойники?
— Разбойники! — соглашается эхо. — Пираты!
Строгий дед высматривает кого-то в небе. Своего отца? Олимпийца, который побоялся забрать сына с погребального костра? Может быть, здесь, во сне…
— Пираты! Тревога!
Знать бы, когда он успел выскочить в коридор. Голый, с мечом в руке, готовый разить — один на дюжину, на сотню! — к счастью, коридор оказался пуст. Амфитрион замер, прислушиваясь, и с опозданием сообразил, что сон кончился. Он в Микенах, во дворце дяди; он выскочил из гостевой комнаты, не помня себя — и хорошо, что никто не попался под горячую руку. Зарезал бы спросонья, и глазом не моргнул.
