— Это хоспис, — снова сказал он. — Люди приходят сюда умирать. Люди смотрят здесь за людьми, которые приходят сюда умирать.
Я кивнул.
— Сделай пожертвование, — сказал его друг, проясняя ситуацию. Для хосписа атмосфера была подозрительно угрожающей. Я дал им купюру в десять рупий и вновь повернулся к реке.
Труп, завернутый в алый саван, как раз подносили к берегу; процессия плакальщиков что-то пела, протяжно пела и пела какой-то гимн. Слов было не разобрать и понять ничего нельзя. Они опустили тело в воду и… Черт, этот парень с косым глазом — на самом деле у него косили оба глаза, нивелируя друг друга, вот в чем было дело — снова дергал меня за рукав. На этот раз при нем была какая-то старуха, которой тоже нужно было дать денег, так как она была сиделкой, присматривавшей за больными, которые приходили сюда умирать. Я полез в карман и вытащил купюру. Это оказалась сотня рупий — грубо говоря, целое состояние. Я отдал ее и двинулся к выходу. Пять рупий сделали бы их счастливыми; сто превратили меня в мишень. Меня опять тянули за рукав — двое старших ребят и тот, в майке с «Планетой Голливуд». Обнаружилась вторая так называемая сиделка, которая тоже желала получить сто рупий. Инфляция в Индии может быть мгновенной: сто рупий вдруг стали ходовой единицей. Интересно, за что? За то, чтобы уйти отсюда живым?
— Для сиделки, — изрек один из старших ребят, тот, у которого с глазами было все нормально.
— Если она сиделка, то я — Флоренс Найтингейл[124], — сказал я с широкой улыбкой. В этом убогом домишке я обнаружил целый кладезь юмора, однако раскапывать его дальше, наверное, не стоило.
Не уверенный в том, что будет дальше, я пошел к выходу. Но ничего не случилось. Они сделали чисто символическую попытку преградить мне дорогу, но не пытались применить силу.
Внутри мрачного строения все выглядело как-то зловеще, но стоило мне оказаться на улице, под косыми лучами солнца, как было уже сложно сказать, что же только что произошло. Действительно ли подростки мне угрожали? А старухи — вдруг они были настоящими сиделками? В любом случае, судя по их виду, сиделка бы им самим не помешала.
У реки обнаружилось что-то вроде смотровой площадки, откуда туристы — в том числе и те, кого я видел раньше, — наблюдали за кремацией. Я подошел и встал неподалеку от них, снова чувствуя себя в безопасности.
Все тут было предельно ритуализовано и в то же время индивидуально. Худой мужчина с обритой головой, одетый лишь в отрез белой ткани, обводил процессию вокруг пока еще незажженного костра, брызгая на завернутое в саван тело маслом. Я решил было, что это плакальщики, но ничего траурного в них не было. Через несколько минут зажгли поленья. Бритоголовый и его друзья стояли вокруг костра и наблюдали за происходящим, шутя и болтая. Да уж, индусы не из тех, кто портит людям настроение! Траурные лица здесь были лишь у нас, туристов. Из прогорающего костра торчала пара обугленных ног. Один из служителей навалил на тело еще несколько бревен и аккуратно затолкал ноги обратно в огонь. Я так и не знал, как близко можно подходить к огню, но, похоже, это ровным счетом никого не волновало. Одна японка стояла почти среди друзей и родственников умершего, у самого огня, словно она была вдовой, готовой броситься в погребальный костер супруга, чтобы продемонстрировать свое горе. Впрочем, интерес японки был довольно незаинтересованным. Она просто хотела, как и все мы, получше рассмотреть происходящее, но действовала более решительно. Через ее плечо я разглядел голову трупа, роняющую в огонь капли жира, — я уже ясно видел обнажившийся череп. Снова раздалось пение — по улице приближалась еще одна процессия. Коровы флегматично подъедали остатки цветов. Пепел от прежних кремаций прочесывали граблями, а затем просто сгребали в воду. Тело, которое только что принесли для сожжения, погружали в реку, как бы совершая посмертное крещение.
Солнце село. Света почти не осталось. Лишь огни запылали еще ярче. Быстро темнело. В сумерках река казалась почти черной. Вниз по течению плыла флотилия плошек с огоньками — словно живое созвездие.
