– Ты очень добр, светлейший.
Гияз-бек что-то шепнул слуге, и тот поспешно удалился. Вскоре во внутренний двор через арочный дверной проем вошла высокая стройная фигура. Она была скрыта под покрывалом, но Салим разглядел прекрасные глаза и широкий гладкий лоб. Женщина, которая была, очевидно, моложе Гияз-бека, коснулась сложенными руками груди и коротко поклонилась.
– Светлейший, это Асмат, моя жена, – сказал казначей.
– Благодарю тебя за гостеприимство, Асмат. Я не пробовал блюд вкуснее со дня приезда в Кабул.
– Ты делаешь нам большую честь, светлейший. Много лет назад твой отец падишах спас нашу семью от нищеты, и даже от еще более страшной участи. Я рада возместить хотя бы крупицу того, чем мы ему обязаны. – Она говорила на правильном персидском так же изящно, как и ее муж, а голос ее был мелодичным и низким.
– Отец приобрел усердного и преданного слугу, когда отправил твоего мужа сюда. Вы в расчете.
Асмат посмотрела на мужа.
– Светлейший, у меня есть еще одна просьба. Позволь нашей дочери Мехруниссе исполнить для тебя танец. Ее наставники, которые обучали ее в персидских традициях, говорят, что она весьма старательна.
– Конечно. – Салим откинулся на подушки и сделал еще глоток темного красного вина. Интересно будет взглянуть на эту девочку, которая когда-то лежала под деревом, оставленная на волю стихии и на съедение шакалам…
Во внутренний двор вошли трое музыкантов – два барабанщика и флейтист. Барабанщики сразу начали отбивать стремительный ритм, флейтист поднес свой инструмент к губам, и из него полилась чувственная мелодия. Затем раздалось позвякиванье колокольчиков, которые звучали точно в такт с музыкой, и Мехрунисса вбежала во внутренний двор. Как и ее мать, она была в покрывале, оставлявшем открытыми лишь глаза, такие же большие и блестящие, как у Асмат. На ней были свободные одежды из синего шелка цвета крыла зимородка. Когда она подняла руки и закружилась в танце, Салим заметил, что в каждой руке девушка держит по золотому кольцу, на которые были подвешены крошечные серебряные колокольчики. На мгновение образ женщины, которая до этого последний раз танцевала перед ним – Анаркали, – всплыл у него перед глазами, вновь пробудив чувство стыда и сожалений о том, что воспоминания о ней не отпускают его. Но танец Мехруниссы был медленный, изящный, размеренный – в Индостане Салиму не доводилось видеть ничего подобного. Каждое движение ее тонких рук и пальцев, наклон головы, плавные колебания тела под синим шелком, стук окрашенных хною ступней о пол, – были очень захватывающими. Когда музыка заиграла громче, Салим выпрямился на подушках. Мехрунисса откинула голову назад, словно в упоении от танца, а затем музыка вдруг остановилась, и она изящно опустилась на колени.
– Это один из любимых танцев шаха, он прославляет приход весны, – пояснил Гияз-бек, и лицо его расплылось в гордой улыбке.
– Ты действительно прекрасно танцуешь, как и говорил твой отец. Пожалуйста, встань.
Мехрунисса грациозно поднялась на ноги, но когда она хотела заправить выбившийся из-под ткани блестящий темный локон, то задела уголок покрывала, и оно чуть отодвинулось, показав ее полные губы, маленький прямой нос и мягкую линию щек. Девушка глянула Салиму прямо в глаза – и быстро закрыла лицо.
– Ты ее видел всего ничего.
– Этого было достаточно, Сулейман-бек.
– Может, у тебя просто женщины долго не было…
Салим внимательно посмотрел на своего молочного брата. За время, прошедшее с их отъезда из Лахора, от жен и гарема, воспоминания о ниспадающих золотых волосах Анаркали и ее чувственном теле – всей этой красоте, которую он погубил, – обуздали его желание, тут не поспоришь; но его воздержание не было полным, и нельзя было объяснить им охватившие его сейчас чувства.
– Ты уверен, что все дело не в твоей непостижимой приязни к ее отцу? Ты надеешься, что она и умом в него вышла, и красавица к тому же? – Сулейман-бек улыбнулся и расколол зубами грецкий орех, запустив скорлупки в открытое окно покоев Салима, выходящих во внутренний двор. – И что же в ней такого особенного?
– Всё. У нее такие изящные движения… Настоящая шахиня.
