Он замолчал и опустил голову. Молчала и Евдоха, она побледнела, сердце в груди билось прерывисто, то торопясь, то будто вовсе останавливаясь.
— Ты вот что, — вновь заговорил Потаня, не поднимая головы, — ты бы им посулила, что отправишь завтра восвояси чужака с конем евонным, они и успокоятся.
Евдоха вскочила, чуть не опрокинув кружку с молоком. Глаза вспыхнули гневом.
— Ты что говоришь, старый! Это для вас он чужак, а для меня сын приемный, сыночек мой, радость моя единственная! Да как только язык твой повернулся советовать мне такое!
Старик горестно покачал головой:
— Ну тогда и тебя вместе с ним порешат…
Ноги не держали Евдоху, и она обессиленно опустилась на лавку. Наступило тягостное молчание. Мальчик — сейчас ему со стороны можно было дать лет десять — выглядел необыкновенно серьезным в течение всего разговора. Вдруг он посмотрел на Евдоху, доверчиво улыбнулся ей и погладил приемную мать по руке. Та заплакала и прижала ребенка к груди. Затем обернулась к Потане и, сдерживая спазмы в горле, произнесла:
— Вот тебе мой ответ. Завтра не будет здесь ни жеребца, ни мальчика моего, ни меня — ничего здесь не будет. — Она обвела взглядом скудную горницу. — До полудня ждите, а большего не прошу.
Старик поднялся и низко поклонился ей. В сенях, уже нахлобучив на голову шапку, он обернулся и еще раз посмотрел на мальчика-чужака. Тот с аппетитом пил молоко, держа кружку обеими руками. Льняная рубаха была коротка ему, рукава кончались чуть пониже локтей.
Назавтра в полдень едва ли не все жители Дряни толпились на берегу Чурань-реки. Даже увечная
Анисья, желтолицая старуха с маленькими злыми глазками, приковыляла, опираясь левой рукой на клюку, а искалеченной правой — на плечо Потани-кузнеца.
— Вон они! — крикнул кто-то.
В полуверсте от них спускалась с холма к реке Евдоха, ведя за собой жеребца, на котором посреди навьюченных мешков сидел маленький всадник. Рядом, жалобно мекая, трусили коза с козленком.
— Козу-то куда потащила? — захохотали мальчишки. — Волкам на съедение!
Мужики хмурились. Бабы качали головами, некоторые тайком утирали слезы.
Внезапно из-за холма начал подниматься столб дыма, становясь все черней и гуще. С печным его спутать было нельзя.
— Никак собственную избу подпалила! — ахнули в толпе.
Несколько человек побежали в сторону пожара в надежде урвать из огня что-либо для своих хозяйственных нужд, а не выйдет — так просто поглазеть на огненное буйство.
Анисья, выставив вперед клюку, кричала осипшим голосом:
— Горит, горит ведьмино гнездо! Будь оно проклято! И ты будь проклято, ведьмино семя!..
Последнее проклятие было послано Евдохе, а может быть, мальчику, а скорее всего им обоим. Но вряд ли они услышали его. Маленькая процессия была уже на середине реки. Внезапно начавшийся ветер поднял снежную пыль и поземку и скрыл уходящих от толпы зевак.
5. Верховный вождь айгуров
Сухожильная струна рифелы[1] оборвалась, издав тоскливый протяжный звук, и певец в испуге посмотрел на вождя. Тот, казалось, не придал значения этой маленькой оплошности и лишь сделал едва заметное движение пальцами. Тотчас два воина подхватили под руки тщедушного человечка в латаном халате и выволокли его из шатра. Через мгновение раздался свист бича и отчаянный крик. Вождь поморщился. Стоявший по правую руку от него высокорослый начальник стражи хлопнул в ладоши. Зазвучали бубны, и семь стройных девушек, чьи длинные черные волосы были заплетены во множество косичек, начали танцевать танец Северного Ветра. Движения их гибких тел были стремительны и в то же время торжественны.
Рум, верховный вождь айгуров, пребывал в хорошем настроении. Полулежа на мягких подушках, он взял с золоченого блюда, полного редкостных фруктов, розовый персик и надкусил его. Сладкий сок брызнул на дорогой восточный ковер, но и это не огорчило вождя. Он с благодушной усмешкой наблюдал танец девушек, отчего его длинный горбатый нос почти касался верхней губы. «Любая из них, — думал он, — была бы счастлива, помани я ее в свои покои…»
Внезапно тень давнего воспоминания пробежала по бледно-желтому лицу вождя. Кончики тонких усов дрогнули у подбородка. Начальник стражи вопросительно покосился на повелителя, но Рум не замечал его. Он вспомнил об оскорблении, самом возмутительном оскорблении, нанесенном ему когда-либо. И не где-нибудь, а здесь же, в этом же самом шатре, стоящем на вершине неприступной Вороньей горы.
