Сними с нас этот тонкий налет культуры и цивилизации, и все мы легко становимся насильниками и убийцами. Экзотика востока здесь средство защиты — попытка дистанцироваться от происходящего. Но дистанцироваться невозможно. Ужас сцены с девочкой стократно усиливается, когда осознаешь, что это зрелище доставляет извращенное наслаждение. Не верю, что даже самые нравственно чистые составляют исключение. Добрейшая, благороднейшая из всех женщин, которых я когда-либо знал, — французская принцесса — всю свою жизнь упивалась фантазиями о сексуальных убийствах; ее воображение — настоящая камера пыток, почище самых ужасных ужасов Эдгара По, которого она постоянно перечитывает.
То же самое и со мной: я — та девочка, что была изнасилована и убита солдатами, с которыми я соучаствовал в этой гнусности. Бессознательное бисексуально и не ограничено ни временем, ни пространством. А мое, конечно, переливается в бессознательное Анны — которая, приближаясь к последней черте, будет, я думаю, больше скорбеть о пресечении моей жизни, чем своей.
Мы как два альпиниста, связанные одной веревкой, как те двое англичан, что пропали год или два назад, пытаясь покорить Эверест. Она смутно присутствует даже в этом сне. Черная рубашка жертвы напоминает мне черную шелковую блузку, которую надевает иногда Анна, представляя меня на конгрессах. И такими же полными страха глазами смотрела Анна, когда Мартин, приехав домой на побывку, показал ей свой штык. Мартин тоже был хорошим мальчиком, который неизбежно стал убийцей. Только у этой девочки страх переходит в шок — и ужас смерти в глазах.
В другом же сновидении совсем нет насилия, а есть нечто вроде идиллической сцены беспредельного сексуального наслаждения. Я думал о своих сестрах в бане, и, может быть, поэтому действие моего сна снова происходит в бане — но другой. В бане, не только лишенной какой-либо зловещей атмосферы, а напротив — удобной и роскошной. Стройные мускулистые мужчины натирают друг друга маслами. Снуют служители с теплыми полотенцами. Единственная цель всех присутствующих (а их здесь сотни) — чувственное наслаждение через гомосексуальные акты. Каждый имеет каждого — орально и анально. Я вижу, как порой целая рука исчезает в прямой кишке.
Раздеваюсь и присоединяюсь к ним. Индивидуальность отсутствует; лица анонимны, часто совсем не видны. Восставшие органы просовываются в отверстия, сделанные в тонких перегородках, и тут же исчезают в анусах или ртах. Стоны наслаждения эхом отдаются в мраморных залах.
В некотором смысле это сновидение беспокоит меня больше, чем остальные. Здесь рай без змия. Этот сон представляется мне иллюстрацией моего твердого убеждения, что сексуальная жизнь должна быть абсолютно свободной. И, вполне естественно, действие происходит в Америке — стране демократических традиций. В окно я вижу мост, повисший над морем, — он сияет и сверкает в золотой дымке. Я думаю о «Золотых Воротах», как обычно называют этот мост в Сан-Франциско. Это город, в котором я никогда не был и не хотел побывать.
Не могу отрицать — я получил наслаждение от этого сна, который подарил мне эрекцию и мужскую силу юноши. А проснулся я с тоской на сердце (но и с торчащим членом), словно расписал самые грязные свои фантазии в газетном интервью. Если секс не может быть по большей части тайным, скрытым, незаметным, он обесценивается. Если бы я открыто целовал своих пациенток или позволял себе что-нибудь побольше, как это обычно случалось у Ференци, я был бы лишен великого счастья видеть, как муфточки, меховые шляпки и атласные перчатки у меня на глазах превращаются в вульвы.
«Золотые ворота» к удовлетворению — иллюзия. На иллюзорность и лживость со всей ясностью указывают необычная резкость, четкость, реальность этого сновидения, в котором — не считая рук, исчезающих в анусах, — нет ничего невозможного.
И все равно не без стыда должен признаться: я мастурбирую. Пусть объект моих фантазий во время этого действа останется инкогнито. Отнюдь не все должно быть раскрыто в мемуарах.
Только что поезд миновал Цюрих. Там в мое купе вошла элегантно одетая деловая женщина средних лет, сразу открыла портфель, достала какие-то бумаги и начала работать. Но вот, отложив бумаги, она обращается ко мне:
