Вспоминаю также то презрение, что я испытывал к толпам туристов (для многих из них это явно был «большой вояж»>{133}), бессмысленно наводнявших мост. Я бы не возражал, если бы их всех смыло капризной волной. Не было бы ничего удивительного, если бы в этом городе тысячи церквей я подумал о туристах, как о гадаринских свиньях.
Моего брата назвали в честь великого полководца. Каналы — это вода, первичная жизненная сила, но только обузданная. Любой город, построенный на воде, приходилось вынуждать к существованию. Если человечество хочет выжить, то мы должны научиться уважать постоянно угрожающие нам примитивные инстинкты, но не позволять им брать над нами верх. В Венеции, городе великолепных, цветущих проституток, мне приходилось все время помнить о шатком равновесии. У меня были дерзкое воображение конквистадора или сводника и осторожность амстердамского торговца бриллиантами или инженера водных путей.
Но инженер водных путей не сможет проектировать свои каналы, пока не познает разрушительные силы, действующие в чреве Минданао>{134}. В Венеции, вместо того чтобы гоняться за шлюхами, я читал Вергилия. Я решил, что эпиграфом к моей книге сновидений будет: Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo[22]… Если я не могу покорить рай, то сдвину преисподнюю.
«Гудериан» в моем сне представляет себя своего рода метлой, выметающей порчу, и в некотором смысле таковой он и является, но при этом у него озадаченный вид человека, который не понимает сам себя, ибо никогда не заглядывал в собственную преисподнюю. Он ищет преступников, дабы низвергнуть их с кручи, но попадаются ему лишь невинные, которых он и уничтожает. Бесы, духи нечистые остаются там, где и были. Люди по-прежнему заражены.
В действительности можно только уповать на приход в мир праведника.
Ах, какими далекими кажутся мне эти мрачные мысли от этого вот часа, когда я сижу с братом в кафе у канала, а солнце поблескивает в воде; гордо высится Сан-Марко>{135}, высоко в небе плывут кудрявые облака, едва нарушающие небесную голубизну. Мы будем жить вечно. Я зажигаю сигару, усаживаюсь поудобней.
— Зиги, как там Марта и дети? — спрашивает он.
— Отлично. Маленькая Анна все еще пьет из бутылочки.
— Замечательно. Но хватит детей!
Вместо ответа я выдыхаю дым и закатываю к небу глаза.
Брат уходит в ювелирную лавку, а я достаю и перечитываю письмо от Минны. Ей пришло еще одно чудесное, но встревожившее ее послание от Вильгельма. Она пишет это, сидя с Анной в саду. Какая славная малютка — с ней никаких хлопот!
Чувствую укол совести — я совсем не интересуюсь малюткой Анной. Я возражаю против того, чтобы мне навязывали чуждые обязанности. Если я умру в пятьдесят два, что вполне вероятно, если верить вычислениям Флисса, у Анны еще не начнутся менструации; если же каким-то чудом доживу до шестидесяти двух, она, возможно, будет еще не замужем. Жозефина — хорошая нянька, да и Минна всегда поможет. Но запасы энергии и сил у человека не беспредельны.
Надо поехать на Мурано>{136} купить Марте в подарок что-нибудь из венецианского стекла. Зачем все это? «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло»>{137}. Ослепляющая вспышка вдохновения или заблуждение. Я жду его. Оно не придет. Оно умопомрачительно близко.
Неприятнейший сон. Я стою на платформе железнодорожной станции где-то в сельской местности. Станции всегда настораживают меня, но эта — довольно праздничная и идиллическая, полна приятных глазу цветочных корзин. Вскидываю взгляд на круглые часы, боясь, что опоздал. Стрелки часов говорят, что все в порядке. Слышу вдали неторопливое пыхтенье паровоза. Человек в белых халате и шапочке с немецкой овчаркой на поводке улыбается мне и говорит: «Мне не следовало утруждать себя консультацией — с этим покончено».
Подходит и останавливается товарный поезд. Оттуда вываливается масса народу, все — евреи. Многие из них — просто распухшие трупы. А вот и мои сестры — Дольфи и Полина. Я очень рад снова их видеть, хотя они и в таком ужасном состоянии. Я их обнимаю. Нас приглашают прогуляться по улице. Кто-то говорит им: «Примите душ и помойтесь». Все мило, но в воздухе висит жуткий запах гниющей плоти. Сестры волнуются, но я пытаюсь подбодрить их. Дольфи говорит: «Слава богу, мама до того не дожила». Думаю про себя, вряд ли это было бы возможно, потому что в таком случае ей бы давно перевалило за сто лет.
