— Ты не хотел даже меня. Если бы в те времена были надежные контрацептивы, меня бы и в помине не было.
— Правда, правда… Я беспокоился. И не осознавал, что беспокоюсь, пока не забыл слово aliquis в одной цитате.>{92}
— Вот как! А я-то думала, все дело в том, что ты трахал тетю Минну.
Я улыбаюсь, меня это вовсе не шокирует.
— Ты всегда была моим Schwarzer Teufel, Анна!
Она фыркает, как девчонка, сверкнув маленькими жемчужными зубками. Погружается в детские воспоминания. Мы собираем грибы в лесу. Вот я увидел один большой, подкрался к нему на цыпочках и, приложив палец ко рту, шепчу: «Тише!» А потом набрасываю на него шляпу. Поймал!
— Тихий лес, — бормочу я. — У тебя все еще много волос.
Она смотрит на меня удивленно, но признательно, а потом, потупив взор:
— Значит, ночью ты не спал?
— Конечно, нет. Ты все еще привлекательна. У меня и в самом деле не было никого другого. Простишь ли ты мою мимолетную измену?
— Конечно, прощу! А ты простишь мой маленький детский загул с моей репетиторшей Эльзе? Ведь это из-за нее вы отправили меня отдыхать на шесть месяцев, правда?
— Нас напугало твое страстное письмо к ней.
— О, писала-то я всегда страстно.
Я устал. Глаза закрываются.
— Спи, — шепчет она, целуя меня в лоб. — Спи, мой дорогой…
Женился я, конечно, не на Анне, а на Марте Бернайс, внучке одного ортодоксального раввина из Гамбурга. Ее отец, Берман, переехал в Вену, когда ей было восемь лет. Герр Бернайс был одновременно жуликом (посаженным за мошенничество) и уважаемым чиновником. Когда он умер, его властолюбивый сын Эли занял его чиновничий пост. Эли взял моего младшего брата Александра себе в помощники. Так наши семьи и познакомились.
До сего момента в жизнеописаниях Марты не будет разночтений. Но на самом деле это далеко от истины. Я узнал об этом лишь после смерти отца в 1896 году. Я тогда нежданно-негаданно получил полуграмотное письмо на идише от моей старой няни, Моники Зайич. Она писала, что огорчена известием о смерти моего отца. Она была рада узнать, что я стал врачом, и что она, мол, всегда считала меня умницей. Писала, что ей больно сообщать мне некоторые факты. Мой отец спал с ней до и после моего рождения; она была беременна от него, но когда она мылась в ванне, у нее случился выкидыш, а я прибежал на ее крик. После этого скандала семья была вынуждена от нее избавиться.
Мой отец (мир его праху) продолжал навещать ее время от времени, и она вновь забеременела. Он был так добр, что пристроил ее служить в очень богатую венскую семью Паппенхеймов, куда ее взяли вместе с маленькой дочкой. Год или два спустя Моника серьезно заболела и вынуждена была вернуться к своим родственникам во Фрайберг, но добрая фрау Паппенхейм упросила ее оставить дочку, поскольку две собственных дочери фрау Паппенхейм умерли в младенчестве и она очень привязалась к маленькой Марте.
Много лет спустя, как узнала Моника, ее дочь (моя единокровная сестра) была отдана в другую семью. И теперь, насколько она понимает, ее Марта стала моей женой. Для нее это большое потрясение, но, конечно, она никому не расскажет. Сейчас она уже стара и слаба здоровьем, поэтому при сложившихся обстоятельствах надеется, что я помогу ей немного деньгами. В конце письма она желала нам долгой и счастливой жизни.
Поначалу я не поверил этой истории. Она казалась мне еще более надуманной, чем история с Моисеем в тростниковых зарослях>{93}, но несколько вопросов — и жена подтвердила, что воспитывалась сначала как Марта Паппенхейм, а потом вместе с солидной денежной суммой была передана семейству Бернайс. Я не стал сообщать Марте, что ее настоящая мать — та самая женщина, которая была второй матерью для меня самого. Что же касается отца, то когда я видел его рядом с моей женой, меня всегда поражало сходство. Хотя у Марты было удлиненное, верблюжье лицо, а Якоб Фрейд был по-крестьянски приземист, как Гарибальди, в них легко можно было угадать фамильное родство.
Я уже говорил о том, что венские евреи жили кланом. Никакая другая семейная история не могла бы проиллюстрировать это более убедительно.
