Вкушая Павлову - страница 14
При слове «Манчестер», мне, скорее всего, вспомнится змея Юлунги (кажется, так), пожирающая Двух Сестер.>{31}
Этим летом один англичанин, кажется, его звали Уэбб, переплыл Ла-Манш. Мои единокровные братья радовались, как истинные патриоты. Англичане — великие спортсмены и пловцы. Байрон — Геллеспонт; Уэбб — Ла-Манш.
Мне понравились мои английские родственники. Эмануил и Мария помнили меня ребенком, родившимся «в сорочке». Их сын Йон превратился во вполне элегантного, утонченного молодого англичанина. Полина заметно нервничала при мне — возможно, помнила, как мы с Йоном отобрали у нее цветы на лугу во Фрайберге. Блума, английская жена Филиппа, была добрая душа, она ждала ребенка. Насколько могу судить, у нее был хороший оперный голос. Она огорчилась, узнав о том, что в Париже умер Бизе, его свел в могилу провал «Кармен», которую критики назвали непристойностью, порнографией и обвиняли в отсутствии мелодичности. «Кармен» — в отсутствии мелодичности!
А эта опера стала единственной (кроме опер Моцарта), которую я могу выслушать до конца с наслаждением.
Конечно, бой быков имеет что-то общее с сеансом психоанализа. Огромная мускульная энергия невроза, атакующая снова и снова. Постепенное ослабление ее с помощью пик, и потом — удар точно в цель.
Увы, бедняга Бизе!
Там же в, Манчестере, у меня была встреча с черной проституткой.
В отличие от богатого Манчестера, Париж, в котором я десять лет спустя провел несколько месяцев в качестве ученика огромного, похожего на быка, гладковыбритого Шарко, не произвел на меня особого впечатления.
Но как мне понравились египетские и ассирийские статуи в Лувре! Правда, я был слишком поглощен Мартой, чтобы в полную силу вдыхать романтику этого города. Повсюду мне мерещилась милая, чистая, ненадушенная и восхитительно провинциальная Марта. Я жил в доме ее семьи в Гамбурге, и целые шесть недель подвергался пытке близостью и недоступностью этой Пречистой Девы под обтягивающей юбкой. И сама она, и ее родители полагали, что я ужасно нерелигиозен; они понятия не имели о том, что я боготворю их дочь.
— Вы не скажете, как пройти на la rue Richelieu?[2] — спросил я прохожего.
— Каждый еврей и без подсказки должен знать, как пройти на riche lieu[3],— ответил он, передразнивая мой акцент — перейти с идиша на французский было не так-то легко.
Другие предпочитали не замечать меня, потому что для них я был немцем. Франко-прусская война все еще была свежа в их памяти и на их кладбищах.
В то время я занимался патологией детского мозга, детским слабоумием; когда же в работе случались перерывы, я отправлялся бродить по коридорам «Сальпетриер»>{32}, навещая несчастных страдалиц, каждая из которых жила в своем собственном мире под гуманной властью его величества Шарко. Эти женщины — если не все, то уж истерички точно — навели меня на мысль оставить лабораторию ради живой души. «В корне всех их проблем, — настаивал Шарко, — лежит секс».
Когда мы проходили мимо, восемь тысяч трепещущих женских рук тянулись к нам, пытаясь до нас дотронуться. Слышались умоляющие крики: «Mon cher Jacque!»… «Моп pauvre petit fils!»… «Baisez-moi! Baisez-moi!»[4] …Они были готовы взорваться; не случайно в здании «Сальпетриер» некогда располагался склад селитры.>{33}
И снова Гамбург, en route[5]. Целомудренные поцелуи Марты.
Она взорвалась только однажды, уже в весьма зрелом возрасте. Удивительно… Кроме этого краткого взрыва… Впрочем, секс — это еще не все в жизни.
Дырка — прямо у меня в щеке.
А вот и мой добрый, верный Шур.
— Вам помочь, старина? — шепчет он.
