Агостиньо скажет им все. Но позже, когда яснее поймет самого себя, — где-то он вычитал, что ни один человек по-настоящему не может измениться. И, может быть, поэтому чувства, обуревающие его теперь, когда родина представляется ему лишь еще одной колонией, — всего-навсего реакция излишне чувствительных нервов, которая пройдет, и тогда из глубин его существа начнет подниматься вкус к господской жизни колонизаторов, какою всегда жила его семья?
9 час. 55 мин.
Пятнадцать солдат. Все, как по линейке, выстроились перед ним в баре «Золотого калебаса». Чуть в стороне стоит сержант Джонс. Его плоская, скуластая физиономия, напоминающая кошачью морду, бесстрастна.
— Все готово?
— Да, господин комендант. Я все сделал, как вы приказали. В деревне пятьдесят четыре жителя: один португальский гражданин, двадцать один ребенок, пятнадцать женщин, один священник, один политический эмигрант с семьей, хозяин гостиницы и его жена, один приезжий и восемь мужчин, почти все — глубокие старики. И еще собета. Я хотел привести его к вам, но он мертвецки пьян, господин комендант.
— Отлично. Мы прибыли сюда, чтобы найти моего сына, полноправного гражданина Португалии. Без него я отсюда не уеду. Альфонсо, к половине одиннадцатого соберите где-нибудь всех здешних обезьян.
Выйдя на улицу, Альфонсо окинул взглядом небо, которое начало припудривать деревню мельчайшими каплями дождя. Он закатал брючины, проклиная непогоду, грязь и этих негров, которых ему придется по очереди трясти. Позади него гремел голос коменданта ди Аррьяги:
— Карнейро, возьми семь человек и перекрой все входы и выходы из деревни. Остальные начинайте прочесывать джунгли.
Когда солдаты вышли, комендант подозвал к себе Джонса.
— Они могут быть только здесь. От того места, где они на вас напали…
Джонс предупредительно следил за ходом его мыслей.
— Если бы они были здесь, господин комендант, мы бы об этом знали. Я, как приехал, сразу принялся разнюхивать. Уж эта-то деревня мне хорошо известна.
— Мне она тоже известна, Джонс, и, может быть, получше, чем тебе. Именно здесь они перерезали всех родственников моей жены. Все они тут предатели, подлые и неблагодарные…
— Прошу прощения, господин комендант. Я этого не знал.
— Ничего, Джонс. Нужно только выяснить, где мой сын. Он ведь совсем еще мальчик.
— Истинная правда, господин комендант. И такой он вежливый…
— Джонс, что бы ты сделал на их месте?
— Я бы тут же вам все рассказал, господин комендант.
— Дурак, я говорю не о местных жителях. А о тех, кто похитил Агостиньо.
— Я бы вам вернул его, господин комендант.
— Да уж, мыслитель из тебя хоть куда. Не знаю, может, смешанная кровь делает тебя таким болваном… У них же должны быть сообщники. Вне всякого сомнения.
— Я бы знал об этом, господин комендант.
— Подобную хреновину можешь молоть самому себе, Джонс. Впрочем, пойди-ка лучше помоги Грегорио.
9 час. 55 мин.
Ветер пронесся над ними, унося голоса и вплетая их в шум листвы.
— Вот так все и получилось.
Альбинос умолк и посмотрел на собаку, словно призывая ее в свидетели. Кабаланго надломил травинку, которую держал в руке, и раскрыл чемодан.
— Я верю тебе, Кондело… Вот возьми что тебе приглянется.
Альбинос опустился на колени перед чемоданом. Взял одну из рубашек и примерил. Мала. Повел плечами. Рубашка, натянувшись на спине, лопнула. Тогда он снял ее и положил обратно. Кабаланго предложил посмотреть еще, но Кондело уже уселся на корень дерева, откуда был виден прямоугольник свежевзрытой земли, где лежало тело Амиго.
Полные благодарности глаза альбиноса устремились на брата. Кабаланго смутился. Но взгляд Кондело очень быстро — так меняется выражение лица ребенка — затуманился.
— Я все никак не вспомню молитву для него, — сказал он.
Кабаланго прислонился спиною к дереву, положил ноги на чемодан. Завеса листвы мешала ему видеть могилу Амиго.
— Думал, думал… — продолжал альбинос.
Что-то вырастет на его собственной могиле? Ему только и удалось к концу жизни, на обломках своих надежд, создать горестное братство, вскормленное его страшной болезнью и отчаянным стремлением несчастного альбиноса уйти от своей судьбы. Вчера он признался, что хотел бы умереть героем, но герою нужны зрители, иначе он вдвойне губит свою жизнь, уничтожая и символы, связанные с его смертью. Утром, без звука, без единого показного жеста, повинуясь приказу португальского офицера, он собрал чемодан и наконец полностью осознал свое ничтожество, ибо его чаяния и действия всегда расходились, и, следовательно, в нем всегда сидело это бессознательное стремление не посягать на установленный порядок вещей. Хотя первоначально Кабаланго и намеревался помочь Кондело «сотворить свою смерть», теперь он понял: человек может по-настоящему приблизиться к другим людям лишь через собственную смерть и вся тщета человеческого существования проявляется не в жизни, подточенной, как его жизнь, но в смерти, не освященной ничьей молитвой.
