— Но как было не оплакивать такого человека? — спросил полковник, а вдова с недоумением посмотрела на сына.
— От всего сердца хотел бы я, чтобы мой дед был сейчас здесь, восстал бы из могилы, как он обещает на своей надгробной плите, и привел бы с собой моего отца, прапорщика...
— Ах, Гарри! — воскликнула миссис Эсмонд, заплакав и бросаясь к младшему сыну, который в этот миг вошел в комнату в точно таком же кафтане с золотым шитьем и вышитом камзоле, с таким же шелковым шарфом на шее и при такой же шпаге с серебряным эфесом, как и его старший брат. — Ах, Гарри, Гарри!
— Что случилось, матушка? — спросил Гарри, обняв ее. — Что случилось, полковник?
— Честное слово, я ничего не понимаю, — ответил полковник, кусая губы.
— Пустой вопрос, Хел — о розовых ленточках, которые, мне кажется, весьма к лицу нашей матушке. Не сомневаюсь, что и полковник думает точно так же.
— Сударь, будьте любезны говорить только за себя, — в бешенстве вскричал полковник, но тотчас овладел собой.
— Он и так говорит слишком много! — рыдая, сказала вдова.
— Клянусь, источник этих слез мне так же неведом, как истоки Нила, продолжал Джордж. — И если бы вот этот портрет моего отца вдруг начал плакать, отчие слезы удивили бы меня лишь немногим меньше. Что я сказал такого? Упомянул про ленты! Неужели в них крылась отравленная булавка, поразившая сердце моей матери по вине какой-нибудь негодной лондонской швеи? Я только выразил желание носить эти восхитительные путы до конца моих дней. — И он изящно повернулся на высоких красных каблуках.
— Джордж Уорингтон, какой это дьявольский танец ты танцуешь? — спросил Гарри, который любил мать, любил мистера Вашингтона, но больше всех на свете любил своего брата и преклонялся перед ним.
— Мое дорогое дитя, ты ничего не понимаешь в танцах — ведь изящные искусства тебя не влекут, и из спинета ты способен извлечь ровно столько же гармонии, сколько из головы убитого кабана, если будешь дергать его за ухо. Природа предназначила тебя для бурь — я имею в виду военные бури, полковник Джордж, а не те, с которыми встретился семидесятичетырехпушечный фрегат, доставивший в устье нашей реки мистера Брэддока. Его превосходительство также человек, Доблестно подвизающийся и на полях войны, и на полях охоты. Я же — неженка, как я уже имел честь вам объяснить.
— Ничего подобного! Ты ведь побил этого силача из Мэриленда, который был вдвое тяжелее тебя, — перебил его Гарри.
— Не по доброй воле, Гарри. Tupto, мой милый, или же tupto-mai {Бью, являюсь битым (древнегреч.).}, как было хорошо известно твоему заду, когда мы учились. Но у меня робкий характер, и я никогда не подниму руку, чтобы нажать курок или дать пощечину — нет-нет, только чтобы сорвать розу. — Тут он наклонился и стал теребить одну из ярко-розовых лент на платье госпожи Эсмонд. — Я ненавижу охоту, которую любите вы с полковником, и не хочу убивать живое существо, ни индюка, ни полевой мыши, ни вола, ни осла и никакую другую тварь с ушами. Как прелестно напудрены букли мистера Вашингтона!
Полковник милиции, которого эти речи сначала оскорбляли, а потом привели в полное недоумение, выпил немного яблочного пунша из большой фарфоровой чаши, которая, по виргинскому обычаю, всегда ожидала гостей в Каслвуде, и, чтобы совсем остыть, начал величественно прохаживаться по балкону.
Мать, вновь почти примиренная со своим первенцем и успокоившаяся, взяла обоих сыновей за руки, а Джордж положил свободную руку на плечо Гарри.
— Послушай, Джордж, я хочу сказать тебе одну вещь, — воскликнул тот взволнованно.
— Хоть двадцать, дон Энрико, — ответил его брат.
— Если ты не любишь охоту... и все прочее, и не хочешь убивать дичь, потому что ты умнее меня, так почему бы тебе не остаться дома и не отпустить меня с полковником Джорджем и мистером Брэддоком? Вот что я хотел тебе сказать, — выпалил Гарри единым духом.
Вдова в волнении переводила взгляд с темноволосого юноши на белокурого, не зная, с кем из них ей было бы легче расстаться.
— Честь требует, чтобы кто-нибудь из нашей семьи отправился в этот поход, и раз мое имя стоит в ней под номером первым, номер первый и отправится, — объявил Джордж.
