Стукнула рама, занавеска вздулась парусом. Юрка вскочил и закрыл створку. Почему-то было страшно повернуться к пустой комнате, и он медленно опустил задвижку шпингалета. За окном – хоть глаз выколи. Фонарь не горит, узкий серпик луны наполовину спрятался в туче.
– Дурак, – сказал шепотом Юрка. Нашел чего бояться, собственного дома.
Нашарил у косяка выключатель. Вспыхнул свет. Темнота осталась лишь в углу – трюмо, закрытое черной тканью. На материи виднелись дырочки. Это спороли звезды, вырезанные из фольги. Ткань когда-то служила задником в школьном спектакле.
Бабушку, как и деда, приходили хоронить учителя.
Юрка опустился на пол, обхватил колени руками. Попробовал кашлянуть. Хоть два пальца в рот пихай, чтобы выблевать пустоту, душившую изнутри. Дед был стержнем в его жизни. Бабушка, как оказалось, всем остальным.
Скрипнуло в коридоре. Старый дом всегда жил своей жизнью, но сейчас Юрка испуганно вскинулся и уставился в черный дверной провал.
Тихо. Только легкий стук крупинок снега по стеклу.
Юрка метнулся в коридор и хлопнул ладонью по выключателю. Пусть будет свет! Везде, во всем доме!
Лампы вспыхивали одна за другой. Последним засветился оранжевый абажур на кухне.
Тут было слишком, непривычно чисто – ни фартука на крючке возле плиты, ни распухшей от вклеенных рецептов тетради, ни блюдца с сухофруктами, которые бабушка любила прикусывать с чаем. После поминок убрались учителя, потом заходила Марья Ивановна, что-то готовила. Звала Юрку поесть, но он отказался. Стоило вспомнить об этом, и рот наполнился кислой слюной.
Холодильник чавкнул, открываясь. Внутри стояла кастрюля с темно-красным борщом. Юрка вытащил мозговую кость и вцепился в холодное мясо, давясь от жадности. Кажется, последний раз он ел позавчера – приторно-сладкая, скользкая кутья падала комьями в желудок.
Затошнило. Юрка сунул обратно в кастрюлю обглоданную кость. Лег тут же, на узкий диванчик, и скорчился, пережидая рези в животе. Дышал медленно, сквозь зубы. Отпустило, и он закрыл глаза. Показалось, всего на пару минут.
Разбудил стук, от которого подрагивало и звенело в раме стекло. Соперничая с зажженными лампами, ярко светило солнце. На полу у холодильника расплылись красные лужицы борща.
Снова постучали. Мужчина по ту сторону окна приложил козырьком ладонь, пытаясь разглядеть, есть ли кто в комнате.
– Иду, – громко сказал Юрка и тут же пожалел об этом.
Видеть никого не хотелось. Вчера заявился Левка Панаргин, долго топтался под дверью, но Юрка не открыл, и Левка ушел, ссутулившись и загребая ногами. Потом кто-то звонил, пришлось выключить телефон.
Юрка медленно прошел по коридору, гася лампы. В сенях отвернулся от вешалки с бабушкиной кофтой и дедовой телогрейкой. Возле порога попались стоптанные коричневые туфли. Чертыхнувшись, задвинул их в угол.
На крыльце стояли двое – пожилой мужчина в темном плаще и ярко накрашенная женщина в розовой куртке. Мужчина снял шляпу, пригладил редкие волосы.
– Здравствуй. Ты меня не помнишь?
– Нет.
– Я когда-то работал с твоим дедом, бывал у вас. На похоронах тоже…
– Я не помню.
Мужчина кивнул:
– Да, понимаю. Мы можем войти?
Юрка нехотя посторонился. Гости прошли в сени, оставляя грязные следы. У полосатого коврика мужчина задержался и снял ботинки. Женщина, помедлив, тоже разулась, оглянулась в поисках тапок, но на полочке нашлись только потертые, бабушкины. Надевать их не стала.
В комнате по-прежнему беззвучно работал телевизор, светилась люстра. Юрка торопливо щелкнул выключателем, а куда сунул пульт – забыл. Выдернул шнур из розетки.
Женщина села к столу, мужчина опустился в дедово кресло. Юрка приткнулся в углу дивана и посмотрел исподлобья.
– Меня зовут Григорий Иванович. Это – Ольга Николаевна, она из соцопеки. Я директор интерната, тут неподалеку, в Черемушках.
– И что? – громко, стараясь перекрыть странный гул в ушах, спросил Юрка.
– Родственников у тебя нет. Один ты не можешь…
Юрка перебил:
– Почему – не могу?
– Видишь ли, – вмешалась женщина, – опеку взять над тобой некому. А раз так, ты должен жить в интернате, по закону положено.
Она говорила, четко артикулируя и округляя глянцево розовые губы.
