Вместо этого я говорю:
– Это называется независимостью, пап.
– Но она могла просто сказать «нет», и все. Не надо было убегать и жаловаться отцу Дэвиду.
– Она показала тебе свои границы.
– Мы были в церкви, Господе Иисусе – Он прячет лицо в руках и качает головой, и я вижу, как ему неловко. – Я похлопал ее по колену, Аллегра, я хотел ей показать, что все хорошо, что не надо смущаться, что все замечательно.
– И ты перешел границу.
Он смотрит на свою тарелку с ужином. Осталось немного бараньего жира, мятного соуса вперемешку с подливой, размазанной по тарелке и начинающей твердеть. Одинокая горошина, обделенная вниманием.
Мы сидим молча.
– Попробую разобраться со страховкой на автомобиль, – говорю я наконец, голова кипит от всего, что надо сделать для папы до и после моего отъезда. Мысли кружатся, словно в водовороте, как его одежда и белье в стиральной машине, жужжащей у меня за спиной. – Дай мне бумаги, и я займусь этим. Если не получится, может, Джерри купит ее у тебя. Какой смысл держать ее, если нельзя ездить.
В ответ он только ворчит.
– А Полин знает? – спрашиваю я.
– О чем?
– Обо всем этом?
– Нет.
– Попрошу ее заглядывать к тебе время от времени. Ты совсем себя запустил.
– После таких обвинений ничего удивительного. Ты же знаешь, люди болтают. Отвратительно. Даже не смей звонить Полин. У нее дел полно в «Массел-хаус», особенно на этой неделе, со всеми этими апрельскими туристами, к тому же она недалеко, если мне что-то понадобится.
– Ты до нее не доедешь, у тебя нет машины.
– Тут ходит автопаром, на него пускают и пешком, насколько я помню. А еще у нас есть мост, новое изобретение, не слышала о таком?
– А что ты будешь делать в экстренной ситуации?
Он не отвечает. Все равно что разговаривать с подростком.
– Слушай, пап, в мире, конечно, станет намного безопаснее, если ты больше никогда не сядешь за руль, но ты же не можешь торчать здесь все время. – На это он смеется. – Может, попробуешь давать уроки дома? – спрашиваю я.
Музыка у него в крови. Говорить о ней, преподавать ее, играть ее – это столп, на котором держится вся его жизнь.
– Конечно, если ты прогонишь мышей, – добавляю я больше в шутку.
Хотя я содрогаюсь от мысли, что кто-то пустит сюда своего ребенка на уроки музыки, дом заметно обветшал всего за несколько месяцев. Преподаватель, чья одежда пахнет пивом из его собственной пивоварни на втором этаже, в сушилке, мужчина, который распускал руки с церковным секретарем. Эксцентрик, который считает, что у него в рояле живут мыши, потому что ему, видите ли, звук не нравится. Да потому что он наверняка берет не те ноты. Потому что его пальцы скрючены больше, чем обычно. И покрыты темными пятнами, не веснушками. Потому что, возможно, у него артрит и он не знает об этом или знает и не говорит мне, и не признается даже самому себе, и предпочитает винить мышей в том, что рояль фальшивит.
– Да и кто станет ходить на уроки музыки, все уезжают отсюда, – говорит он.
– Неправда. Сюда приезжают люди с другого острова, уставшие, с ипотекой, которую не могут выплатить. – Я говорю ему то, что сказал мне Джейми. – Люди, которые мечтают жить на маленьком острове. Вдали от шума, на природе, потому что теперь это модно.
Он улыбается.
– Жизнь на острове, – говорит он задумчиво, ворочая слова во рту, будто жесткую ириску. – Оксюморон, дорогая.
– Может, ты переедешь к Полин? – предлагаю я.
– Я буду ей только мешать.
– Ты ее брат.
– Поэтому я и буду ей мешать. У нее бизнес. Внуки. Я и так нагрузил ее больше чем надо.
Мы оба знаем, что он имеет в виду.
– Может, Мосси нужна помощь на ферме мидий, – пробую я снова.
– Я слишком старый для физического труда.
– Значит, поработаешь за барной стойкой в «Массел-хаус». Будешь препарировать устриц и наливать пиво богачам, которые приплывают сюда на своих дорогущих яхтах. Ей всегда нужна помощь летом. Будешь работать бесплатно, просто чтобы занять себя чем-то, я же знаю тебя, а представь, сколько историй ты мог бы им рассказать. Каждый день новые лица. Свежая кровь, понимаешь, и они будут ловить каждое твое слово.
– Устриц не препарируют, а открывают, – говорит он, но глаза его смеются.
