Лешка бежал, не выбирая дороги. Он слышал за спиной топот кованых сапог. Где-то рядом рванули выстрелы — сухие, резкие. Лешка свернул за угол кирпичного дома и выскочил в сад, промчался между рядами яблонь, с ходу махнул через проволочный забор. Минут десять бежал по полю, местами проваливаясь в снег и задыхаясь, с трудом вытаскивал ноги…
Лешка уже был далеко, а в городе еще беспорядочно стреляли. Он продирался сквозь заметенные снегом кусты и пересохшими губами шептал:
Время,
снова
ленинские лозунги развихрь!
Нам ли
растекаться
слезной лужею?
Ленин
и теперь
живее всех живых.
Наше знанье,
сила
и оружие.
Лешка счастливо улыбался, мысленно представляя, как утром каратели будут сновать по городу, сдирая штыками листовки, а возле них будут останавливаться люди. Те листовки, которые он раскидал по дворам и на базаре, пойдут по рукам, и ленинское слово дойдет до людей и приведет в отряд новых бойцов.
Прорытые в мерзлой земле траншеи нашего батальона тянулись через заснеженное поле, на котором густо были разбросаны грязные пятна воронок и местами топорщился мелкий кустарник, ощипанный пулями и осколками. Далеко впереди сквозь мутноватую дымку виднелись островерхие кирхи немецкого города.
Наше командование готовило новое наступление, и уже больше недели на переднем крае стояло затишье, если не считать редкой стрельбы, которая так же неожиданно возникала, как и обрывалась. В траншеях оставались только дежурные наблюдатели, остальные отдыхали и грелись в землянках.
Затишье царило и в траншеях противника, до которого от нас было не более трехсот метров. Но однажды ночью фашисты всполошились. Над нейтральной полосой повисло несколько осветительных ракет, ошалело забили пулеметы. Мы выскочили из землянок и рассыпались по траншеям, еще не соображая, что произошло. Пули зарывались в снег где-то перед нашими окопами и только изредка проносились над головами бойцов.
Мы не сразу догадались, что гитлеровцы прочесывали нейтральную полосу. Нам было приказано молчать, чтобы не выдавать своих огневых точек. Солдаты, затаившись в окопах, высказывали различные предположения:
— Пронюхал что-то фашист…
— Разведчики, видать, в тылу пошарили…
Лишь на рассвете, когда прекратилась стрельба и уже можно было отчетливо просматривать нейтральную полосу, мы поняли причину ночного переполоха. Наблюдатели обнаружили метрах в двадцати от нашей траншеи человека. Он лежал ничком между двумя воронками и, судя по всему, был мертв.
Командир батальона приказал бойцу Шпалеву доставить человека в траншею. Но едва Шпалев выполз за бруствер, как фашисты опять открыли огонь. И вряд ли солдату удалось бы выполнить приказание комбата, если бы человек, к которому Шпалев полз, лежал несколько дальше от наших траншей.
На плащ-палатке Шпалев притащил убитого в траншею. Он был в форме немецкого унтер офицера. Сухое лицо с горбатым крупным носом, над которым срослись светлые широкие брови. Когда с убитого сняли каску, из-под нее рассыпались густые русые волосы.
Под шинелью унтер-офицера нашли потертую полевую сумку. Из нее командир батальона извлек сложенный в несколько раз широкий лист бумаги. На листе был нанесен план каких-то строений, испещренный красными и синими крестиками. План, видно, был важный, потому что комбат, переговорив по телефону с командиром полка, вызвал офицера связи и приказал:
— Лично доставьте сумку с бумагой в штаб дивизии.
Позже мы узнали, что это был подробный план зданий немецкого города, в подвальных помещениях которых фашисты спрятали большое количество уникальных картин, рукописей и книг, созданных немецкими художниками и писателями разных столетий. Хранилища были заминированы, и схема, найденная в сумке, представляла подробный план всех заминированных участков и подходов к ним.
Других документов в сумке не оказалось. Не нашли мы их и в карманах одежды унтер-офицера. Не нашли ни единого клочка бумаги, который помог бы нам установить фамилию, имя или хотя бы национальность убитого. И лишь только когда на шее унтер-офицера увидели небольшой медальон, кто-то заметил:
