На секунду я подумал: приглашение на казнь. Ловушка. Западня. Не входи. Не надо. Убегай. Исчезни. Однако меня тянуло вперед. Я был словно поезд из ста груженых вагонов, набравший ход, остановиться которому чрезвычайно сложно.
И вот с налету я толкнул плечом дубовую дверь, и она распахнулась прямо в недра полутемной квартиры. Я замер на пороге. Свет, падавший с площадки, освещал переднюю: паркетный пол (рисунок которого был мне хорошо знаком) – а на стене большое зеркало в тяжелой узорной деревянной раме. Похоже, именно перед ним фигуряла в своих ботильонах давешняя тонконожка. Прихожая была вытянута в глубину и завершалась окном. Оттуда тоже падал слабый свет – его посылали окна моей гостиницы и неоновая вывеска на ее крыше. Я мог увидеть сквозь стекло стену отеля и мое оконце. На секунду создалось впечатление, словно я вдруг оказался в зазеркалье.
«Есть здесь кто-нибудь?» – вопросил я в глубину квартиры по-английски. Молчание было мне ответом. «Могу я войти?» – повторил я уже в нетерпении.
Остатки рассудительности заставили меня нажать на выключатель не голым пальцем, а локтем. Не надо оставлять отпечатков. Хотя куда благоразумнее было бы попросту не входить.
Зажглись лампы – они оказались энергосберегающими, поэтому сумрак рассеивался постепенно. Обстановка внутри показалась мне смутно знакомой – так оно, в сущности, и было. От этого на миг создалось впечатление, будто я нахожусь внутри затейливого сна. Тут взгляд мой упал на средину комнаты – прямо в центре ее, на белом ковре, припали один к другому те самые ботильоны, что час назад мерила здесь тонконогая девчонка.
У входа возвышалась слоновья нога, из которой торчала пара длинных зонтиков, две трости и коллекционная ложечка для обуви с серебряным набалдашником. Я прихватил с собой трость, примерил к руке и двинулся дальше. Какое-никакое, а оружие.
Из передней вели три закрытые двери: одна – направо, две – налево. Я прикинул, как расположены комнаты, и у меня получилось, что труп Лысого лежит в той, что справа. Однако я решил пока не лезть туда. Не желая оставлять кого-нибудь в своем тылу, я распахнул дверь, ведущую налево. Там оказалась ванная комната: большая, с вычурной ванной на львиных ногах, унитазом, рукомойником, биде. И окном, выходящим на улицу. Я включил свет – опять-таки локтем – и удостоверился, что ванная комната пуста. И так же, как прихожая, безжизненна – будто была декорацией для съемок фильма. Будто ею никто всерьез не пользовался – хотя на рукомойнике и вытянулся строй флаконов, тюбиков и флакончиков, по преимуществу женских. Однако там не было ни единой забытой, брошенной впопыхах вещички, что делало ванную столь же нежилой, что и передняя.
Я заглянул в следующее помещение. Там была спальня. Широченная кровать с высоким и резным, в стиле модерн, изголовьем. И снова – аккуратнейшим образом заправлена постель, ни единого предмета не брошено на прикроватном столике. В незавешенное окно я снова увидел огни своего отеля.
Я вернулся в прихожую. Оставалась последняя комната. В ней меня ждал труп. Я раскрыл дверь, снова заботясь о том, чтобы не наследить, и включил свет. И обомлел.
Никакого тела в комнате не оказалось. Все было, как я видел из своего окна: стол с полированной столешницей, белая скульптура в углу. Венские стулья. Один, на котором сидел Лысыман, снова стоял на ножках, спинкой к окну. Два бокала скучали на столешнице, один с недопитым вином, и пустая бутылка. Эти вещи казались единственными следами человеческого присутствия в квартире. А самих людей не было. И трупа, валявшегося на полу, тоже не было. И не было никакой крови. Разве что паркет подле стола казался чуть влажным – будто его только что хорошенько вымыли.
И тут с улицы донесся вой полицейской сирены. Сирена была не одна, две как минимум или три, и они приближались. В одно мгновение я почувствовал себя в западне. Еще бы. Полиция приезжает на сигнал об убийстве и застает в пустой квартире русского, не понимающего по-итальянски элементарные вопросы. Явный повод засадить меня в каталажку. А у меня завтра самолет.
