Так что Джоди праздничный стол пришлось самой ладить. Ну, она баба привычная, кликнула щуку, в коей по преданию якобы хранилась пресловутая смертная игла и… по щучьему велению, по Джодьину хотению стол наладили. Чтобы Кощей батю своего должным образом приветил. Как это и было от отцев заведено: мясное – отдельно, молочное – отдельно. То есть молока на столе совсем не было. Какое молоко, когда сынок с батяней встречаются? Тут уж сладка водочка да наливочка. И пивком запить. И самоходная печь приволокла целую цистерну с пивом с надписью «КВАС» на боку. Раритет со времен сухого закона. И как память и назидание о страшной беде, постигшей Россию во времена оны. Времена дикие, темные, когда отец на сына, брат на брата у винных лавок смертным боем шли. Одно слово, гражданская война. И наперекор историческим процессам после, а не НАОБОРОТ! Произошла революция. И море разливанное залило отчизну. И спирт «Рояль», и ликер «Амаретто», и ром «Гавана Клаб», и портвешки самых разных номеров. А уж о пивище и говорить нечего. Впору книгу было выпускать «О вкусном и здоровом пиве». И опять настали времена дикие, темные, когда отец на сына, брат на брата. Но уже по пьяному делу. И вот уже который год народ наш и страна беременны революцией. И, по моему скромному разумению, дело тут не только в алкоголе, а в чем-то еще мистическом, трансцендентном, именуемом Особым Путем России, когда пей не пей, а беременность революцией перманентно возникает. Бунтарская сперма у нас. Вот и все. Которую мы еще кое-как производим. В отличие от.
Все. Я закончил. А сейчас! Выступает! Несравненная! Джанис Джоплин!!!
– И тут, значит, вопрос о нашем с Джемми пропуске через Кощеевы владения был временно отложен на время праздничного обеда Кощея с папашкой его, дедушкой Агасфером. И мы все выпили со свиданьицем, но у Кощея с этим делом неувязочка случилась. Вся сладка водочка да наливочка сквозь косточки его скелета на землю проливалась и захорошеть Кощей никак не мог. И от этого запечалился. А дедушка Агасфер на грудь принял хорошо. Даже очень. Я среди людей его национальности такую грудь – в смысле потребления водочки – только у Михаила Федоровича наблюдала. И у Джемми, хоть и муслим, грудь тоже не протекает. И вот у меня такое мнение сложилось, что и дедушка Агасфер, и Михаил Федорович, и Джемми мой какую-то общую схожесть имеют. И закрутилась в моей голове какая-то карусель без никаких лошадок, а один сплошной пустой круг. Посреди каких-то гор. Или степи с высокими травами. А может быть, пустыня это была сухая, без травинки живой. Или лес густой, в котором и ели, и осины, и пальмы, и другие деревья, мне неизвестные. И все вместе одновременно. А посредине – карусель без никаких лошадок, а так, один сплошной круг.
И в центре круга появляются два человека, черные цветом, страшные видом, и крутятся на карусели, и превращаются в одно целое и кричат, кричат, кричат… И смех, и плач, и боль… Все вместе сливаются в одно, и из одного этого неумолчного шума появляются новые люди, и тоже крутятся на карусели, и тоже кричат, кричат, кричат… И смех, и плач, и боль… И вот уже нет места на карусели для новых людей, а те, в центре, уже исчезли, а вместо них другие, новые, и тоже кричат, кричат, кричат… И смех, и плач, и боль… Все быстрее крутится карусель, и все меньше на ней места для новых людей. А они все возникают и возникают, и превратившиеся в прах и тлен люди в центре карусели не успевают освободить им мест.
И карусель начинает разбрасывать людей по сторонам. И они с криками, в которых и смех, и плач, и боль, разлетаются в разные стороны. В какие-то горы. В степи с высокими травами. В пустыни без травинки живой. В лес густой. В котором и ели, и осины, и пальмы, и другие деревья, мне неизвестные. И все вместе одновременно.
И вот где-то среди них я вижу Джемми, Михаила Федоровича, и маму, которую никогда не видела, и Орландо, и каких-то неизвестных мне Джема и Керта, и дядю Клинтона, и дедушку Агасфера… И все замудонски разом, и другие города, и других людей, вовсе на людей не похожих, но людей. И все разные, потому как одни появились из смеха, а другие – из страха. А третьи – и вовсе из боли. И объяснить это я никак не могу, но чувствую. Животом чувствую, свежей грудью чувствую, шахной (а как по-другому, я не знаю, потому что все остальные слова неживые) своей многострадальной чувствую, а голова в этом деле не участвует. Не ее это дело. Умников-разумников топтаных. Которые каждому существу, каждой вещи свое название дать норовят. Бабочке – бабочка, столу – стол, дождю – дождь. А ведь, наверное, бабочка как-то сама себя называет, и стол, знакомясь с каким-нибудь стулом, тоже, может, другим словом себя обозначает. А уж дождь, тот совсем разный, и каждый дождь меж дождями свое личное имя имеет. Которое вовсе и не дождь.
