Серебристый свет позднего дня лился в узорчатое окно. Ребекка придвинула к окну антикварное виндзорское кресло — высокое, резное, но весьма жесткое и требующее ремонта — и стала смотреть на улицу. Дед разместил Ребекку в ее спальне, где стояла широкая кровать, на которой она спала еще девочкой, туалетный столик с мраморной массивной столешницей и изгрызенной щенком ножкой, с вытертым персидским ковром на полу, вывезенным Элизой Блэкберн из Кантона в 1798 году. Томас Блэкберн не убирал ценный ковер из верхней спальни, где всегда было его место. Элиза, говорил он, отличалась практичностью и приобретала предметы обстановки, чтобы ими пользовались, а не любовались. Ребекка припомнила деду эти слова, когда разлила как-то на персидский ковер темперу. До сих пор были заметны выцветшие красные и желтые пятна. Ее собственная мебель находилась частью в хранении, частью — на старом маяке на маленьком острове недалеко от побережья штата Мэн. Купив сначала маяк, Ребекка дождалась случая, когда весь необитаемый островок был выставлен на продажу, и приобрела его. Ей нравилось владеть землей. Знаешь, что есть на свете место, где можно построить себе шалаш.
У Ребекки было как-то муторно на душе. Глядя на тихую улочку, она вспоминала детство. Вот всезнающий Джед Слоан, двенадцатилетний мальчишка, кричит, чтобы она выходила из дому, а она, тогда девочка семи лет, высунулась вот из этого окна и выстрелила в него из водяного пистолета. «Упадешь, глупая», — крикнул он, но она засмеялась и выстрелила в него еще раз. Потом из-за угла показалась тетя Абигейл и тут же потребовала, чтобы они прекратили безобразничать: разве можно шуметь на улице, как будто они невоспитанные шалопаи. После Ребекка спросила отца, что такое шалопай? Он улыбнулся и ответил: «Вот ты шалопай и есть».
Внизу зазвенел телефон. Ребекка не двинулась с места. У деда по-прежнему только два аппарата: в его спальне и в кухне. На Рождество она подарила ему кнопочный телефон, но с тех пор не видела это чудо техники в доме деда. Видимо, он продал его.
В дверь тихо постучали.
— Ребекка?
Это была Афина, студентка-медичка из Греции. Только что она обсуждала со своим квартирным хозяином отвратительные подробности занятий в анатомическом театре. Разговор происходил за обеденным столом.
— Ребекка, за вами телефон.
Ребекка поблагодарила Афину и спустилась на кухню, где увидела раскрытые учебники с фотографиями расчлененных трупов и почувствовала запах спанакопитты[9]. Афина готовила ее в духовке устаревшей модели и не жаловалась на неудобство. В тесной кухне стояли старомодная фаянсовая мойка и холодильник-ветеран. Почти все место у окна занимал круглый дубовый стол. Отец Ребекки в детстве вырезал на нем свое имя. Буковки получились кривоватые — неумелые, как у дошкольника. Ребекка помнила, что дед перед похоронами единственного сына сидел перед этой надписью и проводил кончиками пальцев по корявым буквам, старательно вырезанным в детстве Стивеном Блэкберном.
Ребекка взяла трубку.
— Дочка, почему ты не предупредила? — без вступления и сильно волнуясь проговорила Дженни Блэкберн. — Сегодня я пошла в магазин и увидела твою фотографию в газете. Господи! Как ты?
— Замечательно, мама, — сказала Ребекка и подумала о том, как хорошо сейчас, в конце мая, в Центральной Флориде: благоухание трав и цветов. Правда, теперь там уже знойно, но мама никогда не станет жаловаться на жару. Этой красивой голубоглазой женщине с серебряными нитями в смоляных волосах, несколько лет назад разменявшей шестой десяток, по-прежнему нравится жаркий климат. Устроившись в кресле, Ребекка сказала:
— А как я могла предупредить? Я не знала, что в «Успехе» появится мое фото. У тебя уже были репортеры?
— Заходили двое. Наши, местные. Молодые и неопытные. Я пригласила их в дом и завела канитель о своей жизни за последние двадцать шесть лет: растила, мол, детей и лимоны. Мне показалось, что будет проще утомить их, чем послать к черту. — Она помолчала и добавила: — Ребекка, возвращайся домой.
Ребекка чуть было не согласилась, но потом передумала. Может быть, ее дом действительно во Флориде, а не в Бостоне. Дженнифер О'Кифи-Блэкберн не делала секрета из того, что не одобряет занятия и образ жизни своего старшего ребенка, однако она не навязывала дочери свое мнение. «Ты взрослая, — обычно говорила она, — и способна сама принимать решения».
