Он снова выглядел так, как тогда в конторе рядом своими толстыми фолиантами — воплощением сосредоточенного внимания, хладнокровного размышления и предельной осторожности.
— Это ваша собственная идея, или господин фон Зассен высказал вначале пожелание взять этот капитал из вашего наследства? — спросил он. Как отвратительно этот сдержанный тон отличался от моего добросердечного красноречия, и как он меня раздражал!.. Но я не могла ни солгать в эти ясные глаза, ни придумать какую-нибудь отговорку, чего мне, правда, очень хотелось.
— Отец сегодня за обедом высказал такое пожелание Илзе, — сказала я нерешительно.
— И она отказалась?
Я удручённо кивнула — я поняла, что дело проиграно.
— Разве вы сами не сказали, фройляйн фон Зассен, что я теперь смогу — и буду — давать вам гораздо меньшие суммы?
Я забыла о своём намерении оставаться смиренной просительницей и проявить терпение перед лицом коммерческой расчётливости и хладнокровия!.. Я почувствовала, что заливаюсь краской и что «моё злое сердце захватывает меня врасплох».
— Разумеется, я так сказала, — задыхаясь, быстро ответила и показала на порог. — Вон там я стояла и тряслась от страха… Но я люблю моего отца и хочу принести ему эту жертву.
Он не сказал ни слова, когда я на мгновение умолкла, — у него действительно было каменное сердце, все мои слова его ничуть не тронули — и я не должна была разгневаться? Мои ноги просто зачесались — так мне захотелось затопать ими по полу! Я резко повернулась к нему спиной и с нарастающей злобой крикнула ему через плечо:
— Я не хочу этих денег! Смешно — то, что мне подарила моя дорогая бабушка, я должна вымаливать у посторонних людей! Но я не стану этого делать, ни за что не стану!.. Я больше никогда ни о чём не попрошу вас, пускай даже эти деньги хоть десять раз мои и я имею право ими распоряжаться…
— В данный момент вы не можете распоряжаться ни одним пфеннигом, — прервал он меня безо всякой резкости, но серьёзно и веско. — И вот что я хочу вам сказать: если вы и дальше будете вести себя столь неподобающим образом, как дикое дитя пустоши, то вы ничего от меня не добьётесь… Вы можете лазать по деревьям и бегать по речке — здесь вам никто не подрежет крылья, но из вашей души этот дикий элемент я выкорчую.
Итак, он действительно зажал меня в тиски своими железными пальцами и не выпустит меня на свободу, пока не пройдут эти два года! Бог мой, какую жалкую карикатуру он собирается из меня сделать!
— Если я это позволю, — сказала я, откинув назад голову. — Хайнц однажды поймал ворона и хотел подрезать ему крылья, но птица клюнула его в палец так, что пошла кровь!
— И вы хотите защищаться так же храбро, маленький жаворонок? — спросил он, поглядев с улыбкой на свои стройные пальцы. — Сердитый ворон не мог понять, что Хайнц хочет сделать его своим любимым домочадцем… Но вернёмся к вопросу о деньгах. Я так же мало могу свободно распоряжаться вашим наследством, как и вы сами; но я охотно дам взаймы господину фон Зассену требуемую сумму из моих собственных средств… Вы не скажете, продавец сейчас у вашего отца?
Я пристыженно полезла в карман и протянула ему медальон.
— Ах, римская монета времён Антония! Прекрасный экземпляр! — воскликнул он. Он подошёл к окну и стал долго рассматривать её со всех сторон — и вновь с таким видом, как будто он что-то в этом понимает.
— Пойдёмте, — сказал он и открыл дверь в соседнюю комнату. Её стены были задрапированы тяжёлым шёлком, и она была такой же тёмной, как и все помещения в этой бесконечно длинной анфиладе комнат. Здесь рядом с окном стоял шкаф, украшенный резьбой и филигранной серебряной окантовкой.
Господин Клаудиус открыл причудливый старинный замок и вытянул полку — там на бархатной подложке лежали ряды таких же медальонов, про которые мой отец сказал, что это чрезвычайная редкость. Господин Клаудиус вынул один из медальонов, положил его на ладонь рядом с тем, что принесла я, и стал тщательно их сравнивать, а затем протянул ладонь с монетами мне. Они были похожи как два близнеца, но та, что была извлечена из шкафа, выглядела значительно более захватанной.
