Когда мы проходили по двору, до нас донёсся прекрасный голос Хелльдорфа; он пел один. Мой отец удивлённо замедлил шаги. До сих пор я никогда не задерживалась во дворе, чтобы как следует рассмотреть его — он был для меня слишком холодным и голым. Но сейчас, когда мы повернули к воротам в левом флигеле, мой взгляд скользнул по первому этажу стоящего во дворе здания. Четыре окна были полуоткрыты — за ними сидело множество юных девушек. Подоконники были низкие и позволяли видеть неутомимо движущиеся руки; за ближайшим ко мне окном одна из работниц придирчиво осматривала наполовину готовый миртовый венок, а затем вплела в него новую ветку. Видимо, это и была задняя комната, по поводу которой Шарлотта на второй день нашего пребывания нагнала на меня такого страху. Комната совсем не показалась мне мрачной и устрашающей: света и воздуха в ней было достаточно, а девушки выглядели ухоженными и опрятными. Все эти светлые и тёмные головки прислушивались к пению, губы не шевелились… И тут я увидела, как по всем сидящим в помещении пробежала волна ужаса; головы ещё глубже склонились над работой, и девушка с миртовым венком тихо задвинула локтем створку окна, а её покрасневшее личико повернулось в глубину помещения… Внутри резко хлопнула какая-то дверь, и раздался недовольный голос старого бухгалтера.
— Какой сквозняк! — вскричал он — его звучный голос прозвучал особенно громко, когда пение наверху на мгновение умолкло. — Ах вот как, мы распахнули окна и прислушиваемся к соблазнам сатаны, а руки праздно лежат на коленях! Глупые девицы, ведь было сказано: «Истинно говорю вам: не знаю вас»[10]… «Лучше слушать обличения от мудрого, нежели слушать песни глупых»[11].
Произнося библейские изречения, он резко захлопывал одно окно за другим, плотно пригоняя створки, чтобы не осталось ни малейшего зазора для проникновения греховной музыки… Он увидел, что мы проходим по двору, но его взгляд лишь высокомерно скользнул по нашим лицам — он не поздоровался. Мой отец, иронически улыбаясь, покачал головой.
— Это тоже такой маленький благочестивый диктатор, — сказал он чужаку, — один из тех ограниченных, пустоголовых субъектов, которые всегда готовы устроить скандал, поскольку реакционность преследует мышление… С какой удивлённой насмешкой грядущие столетия будут смотреть на эти пятна на солнце, тщательно лелеемые в наши дни!
Как мне было жалко бедных юных созданий в задней комнате! Им тоже жестоко подрезали крылья; в их душах, конечно, не было и следа «дикого элемента» — они стали безвольными пленницами… Они, покорно опустив головы, позволяли лишать себя свежего воздуха, чтобы им не были слышны запретные звуки… И именно зловещий утренний певец подрезал им крылья и сторожил их… О, господин Клаудиус, на меня вам придётся затратить намного больше усилий! Я могу бегать как заяц, и если здесь я нигде не найду спасительного крова, под которым смогу спрятаться, то в один прекрасный день я снова вернусь домой — туда, откуда приехала… Это не обязательно будет Диркхоф, где меня, отчитывая, примет Илзе — я скроюсь в маленькую хижину с зелёными ставнями, буду есть с Хайнцем гречневую кашу и, смеясь, летать по пустоши на моих неподрезанных крыльях…
Мы вышли со двора на улицу, и вот я снова шагала по безобразному пыльному городу, который больше никогда не хотела видеть. Сейчас он, правда, показался мне не таким ужасным, как тогда, когда над ним пылало знойное полуденное солнце. Изменилось и кое-что ещё: мои глаза больше не встречали насмешливых взглядов. Мимо нас проходили дамы, которые так одобрительно и дружески-заинтересованно заглядывали мне под шляпу, как будто им доставляло удовольствие узнать, какое личико у этой семенящей фигурки в новом нарядном платье… Что меня особенно радовало и даже, пожалуй, воодушевляло, так это то почтение, с которым прохожие здоровались с моим отцом. Торопливый мужчина с небрежными манерами и взлохмаченными волосами выглядел совсем не импозантно, но ему глубоко и уважительно кланялись офицеры и элегантно одетые господа, а благородные дамы в проезжавших мимо экипажах, оживлённо маша ручками, приветствовали его как лучшего и дорогого друга… Это большое уважение оказывалось ему, известному человеку, у которого в голове было неслыханное множество знаний — все склонялись перед ним, кроме «лавочника» в тёмном доме — тот, конечно, знал всё намного лучше других…
