Оглядевшись, Павел Петрович, не бывавший в этом кабинете несколько лет, практически не заметил изменений обстановки со времён Горчакова. Справедливости ради, Александр Михайлович последние годы им не пользовался, но для себя Убри отметил, что новый министр Гирс недаром слывёт консерватором. Даже мебель не поменял.
— Долго добирался, Николай Карлович, долго… Поезда железной дороги, конечно, это по сравнению с каретами благо… Без сомнения. Но расписание составлено прескверно. В Варшаве застрял. Имел время поразмыслить… — констатировал Убри в свойственном ему загадочном тоне.
— О чём же, Павел Петрович? — Седые бакенбарды Гирса практически не шевелились, когда тот разговаривал, настолько скудной была мимика его лица. У подчинённых министра начало складываться ощущение, что их новый пучеглазый шеф экономит не только на эмоциях, но и на звуках.
— О том, что, по всей видимости, моё время пришло. Прямо чувствую, слышу позади себя поступь молодых!
Голос Убри предательским дрожанием выдал его волнение, и пальцы рук до побеления костяшек стиснули рукоятку трости.
Гирс не спеша надел очки, аккуратно заправил за уши длинные дужки, сложил перед собой руки, словно учитель, недовольный своим воспитанником, и, слегка наклонив голову вправо, упёрся в своего посла неморгающим взглядом.
— Ошарашен, прямо скажу, Павел Петрович. Удивлён.
Тихий голос министра едва доносился до Убри, хотя расстояние между ними было не более четырёх шагов.
— Простите?.. — Павел Петрович действительно не расслышал последних слов и вынужденно наклонился вперёд.
— Я говорю, ваше высокопревосходительство, моему удивлению нет предела! — В голосе Гирса появились и громкость, и жёсткость. — Вы, по всей видимости, не один час провели в раздумьях о причинах вызова в министерство и спросите — почему шифрограммой? Почему так срочно?
— Не скрою, меня это волнует, да. — Убри пытался выглядеть достойно, от чего надменно приподнял подбородок.
Министр иностранных дел Гирс заметил эту особенность мимики посла в Вене и недовольно поморщился. Убри был старше его на два года и всю жизнь прослужил за спиной и под покровительством Горчакова, но это обстоятельство вызывало у министра не столько уважение, сколько некоторое подобие ревности.
Всего два месяца Гирс занимал глубокое и удобное кресло, в котором когда-то Горчаков придумывал хитроумные внешнеполитические комбинации, искал и находил выходы из запутанных лабиринтов, где за каждым поворотом и союзники, и недруги заботливо расставляли медвежьи капканы. За это время тихая настороженность оккупировала коридоры министерства иностранных дел. Чиновники внимательно присматривались к своему новому начальству, пытались найти какие-то аналогии со стариком Горчаковым в его лучшие времена, но так и не нашли в новом министре ничего, что могло бы их вдохновить. Николай Карлович оставлял впечатление человека крайне осторожного и уравновешенного. Эмоция — это не о Гирсе. И сам Николай Карлович, по привычке разговаривая сам с собой, раздражённо замечал, что дух Горчакова из этих стен выветрится не скоро и его неизбежно будут сравнивать с канцлером.
Вот в этом надменно вздёрнутом подбородке посла Убри министр Гирс и почувствовал эту мысль: «Ты, хоть и покрыт сединами, до Александра Михайловича тебе как до Персии пеше…»
— Не стану вас томить, друг мой… — Министр преднамеренно отошёл в своих словах от правил этикета.
Убри всем своим видом выказал заинтересованность, но пальцы рук всё так же яростно сжимали рукоятку трости, вырезанную из слоновой кости.
Гирс потянулся к серебряному подстаканнику с двуглавыми орлами и, не издавая ни звука, размешал ложечкой в стакане невидимые остатки сахара.
— Я искренне восхищён вашим самообладанием и выдержкой, Павел Петрович. Если бы из моего посольства бесследно исчез дипломат, я бы места себе не находил…
«Ах вот оно что…» — подумал Убри, после чего облегчённо вздохнул, но успокоение его было преждевременным.
Следующую фразу Гирс произнёс громко и чётко, с неприятным для любого подчинённого металлом в голосе:
— Куда подевался младший секретарь российского посольства в Вене Александр Либерт?
