Будто воочию представляю себе решающее заседание городского совета, вынесшего судьбоносное решение о переходе с зимнего времени на летнее. Пьянящий дух весенней пахоты веет от папок с документами. На деревянных черных палочках ручек и карандашей (маркировки «средне-мягкий») буйно взбухают нетерпеливые почки. Из чернильниц выглядывают цветущие фиалки. Зеленое сукно столешниц пушится порослью первой весенней муравы. В лепнине потолков уже гнездятся ласточки. А бороды почтенных отцов города благоухают гроздьями сирени. Весь мир полнится распустившейся кипенью приказов и распоряжений. Почки параграфов лопаются на листках расклеенных объявлений и в газетных столбцах. В распахнутые ворота домов на бреющем полете пикируют майские жуки и не платят за вход в неурочное время.
Восходами и закатами солнца отныне распоряжается высокочтимый глава нашей федеральной земли. Сугубо по собственному благоусмотрению.
Когда и кофейни начнут работать до половины двенадцатого ночи, из-за моря к нам пожалуют первые аисты. А ровно в половине шестого утра, по летнему времени, строго в соответствии с распоряжением властей, затянут свои серебристые трели жаворонки. О, летнее время!
25.03.1920
Когда войне пришлось срочно выметаться из города, она второпях позабыла в Пратере, в самом конце Выставочной улицы, барачный лагерь. И он до сих пор там обретается. Проволочная сетка заграждения, дощатые проходы, красные кресты, таблички с указателями и даже охранник. Правда, уже без примкнутого к винтовке славного кайзеровско-королевского штыка, а лишь со служебным револьвером, безалаберно, по-граждански, болтающимся на боку у дружинника.
Заржавелый шик-блеск давно улетучившейся военной романтики. Мимо часового проходишь запросто, бросив любое, первое попавшееся, русское имя. В центре лагеря самый большой барак, в недра которого ныряешь, как в чрево туши гигантского животного. В нос сразу шибает холодный, стылый дух гнили, тлена, остатков еды, изо всех дощатых углов и закутов лапами косматого чудища к тебе тянется темнота, раскрытая пасть люка в барачной крыше щерится вдали смутным белесым зевом пасмурного неба. На дверях жестяные таблички. «Вход воспрещен» – это, конечно, либо офицерский клозет, либо адъютантская. Да, уж какой-нибудь вход непременно и всегда бывает воспрещен. Где-то сбоку с жалобным всхлипом голодного ребенка отворяется деревянная дверь, и из нее выходит молодой, высокий, белобрысый парень в галифе и русской гимнастерке с черным нагрудником. У него неторопливая, невозмутимая повадка человека, который многое испытал на своем веку и совершенно безучастен ко всему, что не касается его лично. Присутствие постороннего лица, к тому же явно иностранца, нисколько его не удивляет. Мне-то что до этого? Пусть хоть десятками ходят. Уж я-то, братишка, иностранцев повидал – не счесть!
Я знаю имя одного из здешних обитателей, русского механика. Спрашиваю о нем. Белобрысый ничего не отвечает. Только отмахивается.
Заходим в комнату. Казарма как казарма. Железные кровати, смахивающие на пыточные козлы, черные конские попоны вместо одеял, вдоль стен простые полки, обшарпанные полы засалены и чернеют грязью во всей своей казенной красе. Да-да, в таких вот условиях здесь все еще живут люди. Возведенный в систему цыганский табор, временное пристанище, где ты можешь прокуковать полжизни. Таков этот лагерь русских военнопленных – хранилище наших человеческих трофеев. Так и подмывает спросить: разве война еще не кончилась? Так и видишь там, в городе, за стенами этих бараков, расклеенные повсюду объявления о всеобщей мобилизации, так и слышишь горластые выкрики мальчишек-газетчиков: «Экстренный выпуск!» И сводки генерального штаба: «Контрнаступление противника провалилось – потери неприятеля составили шестьсот…»
И сам барачный лагерь, и эта казарменная комната словно выпали из времени, оказавшись где-то на глухой обочине истории. Эти трое русских торчат здесь на своих койках уже года три, если не все четыре. Они рассказывают – один про Крым, другой про Москву, третий про Одессу. Когда первый вспоминает свой Крым, двое других видят перед собой родную Москву и родную Одессу. И видят, в сущности, одно и то же: Крым не отличить от Москвы, Москву от Одессы. По-моему, со временем они уже начали путать свои родные места, так что москвич, когда вернется в Россию, чего доброго, отправится на поиски родного дома прямиком в Крым.
