Однако со временем кое-какую денежку он все-таки скопил. И, прослышав, что война закончилась, а канадские деньги, мол, сильно взлетели в цене, он купил себе билет и отправился домой.
По пути он, понятное дело, оказался в Вене, – большом, богатом, столичном городе. Путь до Вены оказался не близкий. Но он все равно радовался: «Красота! Пусть я долго добирался, но лучше ехать, чем вовсе нигде не побывать. Не отправься я в Канаду – так и сидел бы до сих пор у себя в Карпатах.
А теперь, слава тебе Господи, я вон где – в самой Вене!»
Язык и ноги довели его до Северного вокзала. Там-то его и огорошили известием, что поезда нынче, оказывается, вовсе не ходят. Но Петро Федорак рассудил: как-никак от Северного вокзала до дома ближе, чем от гостиницы. А посему он решил, что дожидаться лучше тут, прямо на вокзале: рано или поздно поезд будет, и уж он-то его не пропустит.
Но тут его хватил удар. Петро Федорак скончался вчера на Северном вокзале от разрыва сердца.
Должно быть, слишком сильно по дому тосковал. Тоска по родине, как известно, надорвала не одно сердце.
Хотя кто сказал, что именно от тоски по родине? Да нет, это был самый банальный сердечный приступ, дурацкий, подлый, нелепый, бессмысленный и беспричинный.
01.01.1920
В одном из переулков возле Шулерштрассе, где редакции газет и конторы по распечатке объявлений лепятся друг к дружке под самыми крышами, словно ласточкины гнезда, разместилась и первая в Вене столовая-чайная для малоимущих. Заведение для бедняков прячется именно тут, в самом центре, вдали от заводского шума и дымных фабричных труб. Всего сотней шагов подальше, в соседнем переулке, блистает варьете. Огни над аркой входа разлетаются солнечными лучами. Ярко высвечены и витрины, где на фоне простецких половых досок, имитирующих подмостки, развешены фотоснимки человеческой плоти. На одном фото ажурный шелковый чулок, облегающий стройную женскую ножку, взлетает ввысь, где его поглощает пышное облако кружев и нижних юбок. На другом лилейная женская грудь таинственно и трепетно вздымается под полупрозрачным покровом темного, маняще нежного тюлевого платья. А напротив варьете расположился бар. Настоящий бар. Игривые, лишь слегка подшофе, фортепьянные аккорды проливаются оттуда на улицу и нежной россыпью катятся вдоль фасадов. Вращающаяся дверь ходит ходуном. А за дверью, словно древний идол, в ливрее с золотыми галунами красуется швейцар. Его белые перчатки жадно вбирают в себя ароматы дорогих духов. Закрученные концы пшеничных усов подобострастно подрагивают, предвкушая вожделенное соприкосновение с дорогим мехом морского котика или чернобурки. Через приоткрывающуюся щелку доносится едва слышный, непередаваемо заманчивый звон бокалов. Иногда, нежным стакатто оброненной на мостовую серебряной монетки, к нему примешивается заливистый женский смех.
Но я же не об этом баре хотел поведать, а совсем о другом, хотя тот тоже находится в одном из переулков возле Шулерштрассе.
Тут дверь всегда нараспашку. Слева от входа водопроводный кран. Он подтекает. Его замызганный клювик с непреклонной регулярностью роняет капли в жестяную раковину. Кап-кап. При желании, если долго вслушиваться, можно в конце концов принять эти звуки за музыку. Убогую, конечно, примитивную, но все-таки музыку. Мало-помалу даже начинаешь различать капли по звуку. О, они совсем не одинаковые, отнюдь! Одна – крупная, решительная, внезапная, и в раковину она не падает, а буквально рушится, словно ныряет с головой. Зато другая – робкая, юная, неокрепшая, она даже упасть в середку не решается, норовит стечь тихонько и поближе к краю. Но общими стараниями все они в итоге создают весьма наивную, какую-то детскую музыку, напоминающую треньканье на семи клавишах детского ксилофона. Да, вот такая она – застольная музыка для бедных.
Тщедушное, узкогрудое помещение, кажется, вытянуто в длину насильно. Зато потолок, и без того высоченный, вообще уходит куда-то в недосягаемое поднебесье, ибо теряется в густом мареве пара и чада, что колышется над головами плотным слоем кучевых облаков. Больше всего эта клубящаяся масса напоминает народное шествие испарений, кухонных и людских. Нечто в таком же роде можно еще наблюдать разве что в прачечной. И где-то там, наверху, между клочьями тумана, путаясь в косматых исчадьях, парят то ли три, то ли четыре электрических лампочки, словно звезды, готовые вот-вот погаснуть. Время от времени волна сквозняка или, наоборот, удушливого жара покачивает невидимые в облаках металлические штанги, на которых подвешены лампочки, и тогда их меркнущие огни напоминают блуждающие метеоры, надумавшие упасть, но еще не решившие, куда именно. Гладко выструганные деревянные столы выстроились, словно в чертежной. Пятнадцать, а то и все двадцать столов стоят двумя шеренгами. И к каждому, словно огромные уличные мухи к ленте мухоловки, смутными темными силуэтами прилипли люди. А где-то вдали слабо мерцает в тумане дощатая кабинка, смахивающая на будку пляжного смотрителя, смытую бурным приливом в море. Оказывается, это касса, в которой за пару клочков бумаги ты получаешь пару других бумажных клочков. А уж с ними направляешься к кухонному окошку раздачи, где, подобно маятнику, огромный половник степенно вершит свое неустанное движение от чана с похлебкой к очередной жестяной миске и обратно.
