Он философствовал, потому что ощущал поддержку отца, а вот Фанни, никем не поддерживаемой, было не до философии. Однако, когда начали разбираться в финансах Уилбура, выяснилось, что он застраховал свою жизнь, и Изабель, с охотного согласия сына, немедленно перевела эти деньги на счет золовки. Вложение давало примерно девять сотен дохода в год и избавило Фанни от участи попрошайки и приживалки, и, как опять же сказал Эмберсон, стремящийся ободрить Фанни, теперь "она наследница, всем заводам и чертям назло". Она так и не нашла в себе сил улыбнуться, что не охладило человеколюбивого желания Эмберсона ее повеселить:
— Сама подумай, девять сотен это чудесный доход, Фанни: теперь холостяку, имеющему на тебя виды, придется зарабатывать ровно сорок девять тысяч и сто долларов в год. А тебе, чтобы получить пятьдесят тысяч годовых, всего-то и надо снизойти до него, когда заметишь, что он всеми своими шляпами-галстуками показывает, как к тебе неравнодушен!
Она вяло посмотрела на него, жалко пробормотала что-то об ожидающем ее рукоделии и вышла из комнаты, а Эмберсон, глядя на Изабель, печально покачал головой.
— Всегда знал, что чувство юмора не моя сильная сторона, — вздохнул он. — Боже мой, ее просто так не развеселишь!
Студент в рождественские каникулы домой не приехал. Вместо этого они с Изабель отправились на две недели на Юг. Она гордилась своим здоровым и красивым сыном и всею душой наслаждалась, когда в отеле, в котором они поселились, люди в вестибюле и на просторных верандах задерживали на нем взгляд: она настолько упивалась его присутствием, что не замечала, что на нее смотрят с гораздо большим интересом и симпатией, чем на Джорджа. Она радовалась, что удалось заполучить его на целых две недели; обожала гулять, опираясь на его руку, читать с ним, с ним любоваться морем, но больше всего любила заходить с ним в ресторан.
Но оба не прекращали ощущать, что это Рождество совсем не похоже на другие, проведенные вместе, — это был грустный праздник. А в июне Изабель отправилась на Восток на выпускной сына и прихватила с собой Люси. И всё начало казаться другим, особенно когда на вручение диплома приехал Джордж Эмберсон вместе с отцом девушки. Юджин как раз оказался в Нью-Йорке по делам, а Эмберсон с легкостью убедил его посетить мероприятие, и им удалось прекрасно провести время, сделав новоиспеченного выпускника героем и центром происходящего.
Его дядя заканчивал тот же колледж.
— Моя комната была вон в том корпусе, — сказал он, показывая Юджину на одно из зданий. — Даже не знаю, разрешит ли Джордж моим почитателям повесить там памятную табличку. Сам знаешь, теперь тут всем распоряжается он.
— А сам-то ты вел себя по-другому? Племянники от дядьев недалеко падают.
— Только Джорджу не говори, что он такой же, как я. Нам следует щадить чувства молодого джентльмена.
— Да, — согласился Юджин. — Будем высовываться, он и нам жить запретит.
— Я уверен, что в его возрасте у меня было не всё так плохо, — задумчиво сказал Эмберсон, пока они пробирались через праздничную толпу. — Хотя бы потому, что у меня имелись братья и сестры и маме было некогда кудахтать над одним мной, да и внук я был не единственный. Отец всегда баловал Джорджи так, как никого из родных детей.
— Чтобы прояснить распределение добра и зла в душе Джорджи, надо знать всего лишь три вещи, — засмеялся Юджин.
— Три?
— Он единственный ребенок Изабель. Он Эмберсон. Он мальчик.
— Ну, господин пророк, и что здесь хорошо, а что плохо?
— Всё хорошо и плохо одновременно, — ответил Юджин.
И вот они заметили предмет своего обсуждения. Джордж прогуливался под вязами с Люси и, помахивая тросточкой, показывал на различные объекты и места, приобретшие за прошедшие четыре года историческую ценность. Мужчины не могли не отметить беспечность и грациозность его жестов, а также манеру преподносить себя — подсознательно властную: тут он владел и землей под ногами, и ветвями над головой, и старыми постройками вокруг, и Люси.
— Не знаю, — сказал Юджин, озорно улыбнувшись. — Не знаю. Вот говорил я о нем как о человеке, а теперь не знаю. Может, он божество.
