— До старости лет дожил Яков Матвеевич, сроду из трамвая не выпрыгивал, а тут с поезда на полном ходу сиганул.
— Если б не Долгая гора, вы бы меня не поймали, — сказал Ленька и ойкнул — руки Музыканта коснулись плеча.
— «Долгая гора», «Долгая гора»… Вытяни руку, вытяни, я тебе сказал… Посмотрим, как ты на седьмом десятке прыгать будешь… Оп! — старик неожиданно дернул Леньку за руку.
— У-у, — сквозь слезы прогудел Ленька.
— Вывих у тебя был, летун-прыгун. Ходил бы вот кособоким всю жизнь, на весь белый свет обижался. На-ка мандаринку, попробуй. Лучше всякого лекарства.
Ленькина душа сопротивлялась, но зубы сами впились в плачущую дольку. И все-таки он сказал:
— А сами-то — ешьте!
— Давай, давай, — подбодрил старик. — У меня еще две штуки есть. Для внучки. Тебя как зовут?
— Ленька я. Лосев.
Ленька давно понял, что старик музыкант не собирается вести его в милицию, что он добрый, и выпалил:
— Дядь, а можно я кусочек фруктовины домой снесу. Братишка у меня младший есть и друзья. Пусть понюхают. И Доходу обязательно на зуб попробовать надо, а то он помрет до картошки.
— Ты можешь идти? — спросил старик.
Ленька поднялся.
…Они долго брели вдоль железной дороги по узкой, хрустящей под ногами тропинке. Наконец вышли к станции Черновка, откуда выехали сегодня днем. А сейчас уже наступал вечер. Но июньский день не хотел сдаваться, цеплялся за подкрашенный розовым цветом горизонт.
Отсюда, от станции, был виден базар, где все еще толкались люди. Их даже вроде бы прибавилось.
Между станцией и базаром около телеграфного столба стоял народ.
Музыкант прошел было мимо, но Ленька вдруг увидел среди шумливых баб Сурка и Меченого. Ленька подошел ближе и обмер: к столбу был привязан Алька Кузин. У его ног валялась картофельная ботва. Алькина голова безвольно повисла, из разбитого носа и губ текла кровь и румянила зеленую картофельную ботву.
Ленька бросился к Альке. Больной рукой, зубами стал рвать веревку.
— Эй, эй! Лось! За вора заступаешься? Видишь, он сколько картошки загубил!
Ленька почувствовал, что его оттаскивают от столба. Он оглянулся, увидел перед собой ненавистное лицо Меченого. С ходу боднул головой это лицо. Раскровавленный нос Меченого увяз в толпе зрителей. А сбоку уже наседал Сурок.
— Люди, люди! Разве можно так! — кричал где-то рядом Яков Матвеевич.
Сурок и очухавшийся Меченый дубасили Леньку. Орали:
— Это дружок евоный!
— Вместе воровали!
Яков Матвеевич выхватил Леньку. Они побежали. Собственно, бежал старик, а Ленька держался за его руку и деревянно переставлял ноги. Рядом шатался Алька.
* * *
Они вошли в дежурку.
— Дяденька, — обратился Ленька к дежурному, — а что теперь с Алькой будет?
Дежурный спросил:
— Вы кто такие?
— Ленька я, Лосев.
— Моя фамилия Неверов, — сказал музыкант.
Сразу же раскрылась дверь, и в дежурке появился однорукий милицейский офицер. Улыбаясь, он протянул единственную руку Музыканту:
— Здравствуйте. Старший лейтенант милиции Рафиков.
— Здравствуйте. Композитор Неверов.
Неверов притянул к себе Леньку. Сказал начальнику:
— У меня к вам просьба. Этот мальчик Леня смелый и… голодный. Не дай бог, если такие мальчики будут не с нами, если их сломает голод. Помогите. Я очень прошу.
— Гм, — закряхтел начальник. — Сколько тебе лет?
— Четырнадцать… А Альке, вон стоит, ему тринадцать…
— Ну, с ним потом. А ты… на завод пойдешь?
— А примут?
— Сейчас мы это дело уладим, — и начальник потянулся к телефонной трубке.
* * *
— Пойдешь в ШИХ, — сказал начальник цеха.
Ленька согласно кивнул головой.
Молоденькая симпатичная табельщица повела его по галерке мимо множества дверей с табличками.
«Плановый отдел», «Бухгалтерия», «Конструкторское бюро», «ОТК», — не успевал читать Ленька.
Сам цех шумел внизу. Несколько пролетов занимали разнокалиберные штамповочные прессы. У каждого сидела штамповщица.
Маленькие прессы, часто и громко чавкая, жадно глотали узкие полоски жести и так же быстро отплевывались готовыми деталями. А женщины все подсовывали ненасытным машинам жестяную пищу.
Большие прессы размеренно, с грохотом обрушивались на железные листы и, глухо крякнув, выбрасывали звонкие блестящие цилиндры.
