Мстиславский и Шуйский, получив такое известие, тотчас отправились в Москву, быть при новом государе.
Присяга совершилась без их участия. Бояре и народ целовали крест царице Марии, Федору Борисовичу и царевне Ксении.
К войску же поехали воеводы Катырев-Ростовский да Басманов.
За великие грехи, за мерзость Ивана Грозного, за ложь Бориса Годунова отдал Господь бедную Русь сатане в отчину.
Изменили князья Голицыны, Василий да Иван, признали самозванца царевичем Дмитрием. Михайла Глебович Салтыков раньше Голицыных успел. Поклонился супостату Федор Шереметев…
7 мая надежда царя Федора Борисовича герой Басманов объявил Дмитрия истинным природным царевичем, государем всея Русии. Войско пришло в смятение. Рязанцы с Ляпуновыми перебежали в стан Самозванца, честные бояре со своими дружинами кинулись в Москву.
Если бы юный государь, облачаясь в броню, пошел бы на изменников, хоть с малыми, да с верными силами, народ и войско, может, и очнулись бы от сатанинского дурмана. Но Федор Борисович сидел в Кремле и ждал.
И дождался. В Москву, на Лобное место, явились изменники Плещеев и Пушкин, прочитали грамоту Дмитрия.
Из Кремля на злодеев вышли патриарх Иов, бояре Федор Мстиславский, Василий Шуйский, Богдан Бельский — весь синклит.
— Москва, опомнись! — просил народ князь Василий Иванович. — Изменив царю, сами станете изменой.
— Клянись, что царевича Дмитрия хоронил! — озорно кричали москвичи. — Знаем тебя! Хоронил ты не царевича — поповича.
Шуйский только руками развел.
Толпу обуяла радость близкой удивительной перемены.
— Время Годуновых миновало! — вопили гулящие люди. — Да здравствует царь Дмитрий! Годуновым смерть!
Никого не осталось возле царя Федора Борисовича. Толпа, ворвавшаяся в Кремль, нашла государя на троне в пустой палате. Имя царя, царское место не защитили от поругания. Все семейство Годуновых — царицу, царевну, царя — отвели с воплями к прежнему их дому, впихнули в двери, у дверей стражу поставили.
С таким же неистовством ворвались мятежники в Успенский собор.
— Где Иов?
Вломились в алтарь, схватили святейшего за грудки, сшибли митру, принялись ризы обрывать.
— Я сам, — отстранил мятежников старец.
Снял с груди панагию, положил к образу чудотворной иконы Владимирской Богоматери. Сказал:
— Девятнадцать лет хранил я, будучи архиереем, целость веры. Ныне торжествует ересь и обман, церковь в бедствии. Матерь Божия, спаси православие.
На Иова напялили черную рясу, поволокли из храма, на площади толкали в боки, кинули в крестьянскую телегу, повезли вон из города, по дороге решив: быть ему в Старице, откуда в Москву пришел.
16
Князь Иван Иванович Шуйский прибежал к брату белый, трясущийся. Шапку снял — волосы слиплись от пота, глаза как у коровы перед смертью.
— Государь-братец!
Василий Иванович за книгой сидел. Отер усталые глаза, поднялся, поцеловал Ивана.
— Царя убили?
— И царя, и царицу… Рубец-Мосальский, зверь, Ксению к себе увез.
— Злодейство неотмщенным не бывает.
— Братец! — воскликнул Иван. — Да с кого спрашивать? Мосальский, Молчанов, Шерефединов — ничтожные люди напали на царя.
— Шерефединов? Иван Васильевич при себе его держал, в думных. Распорядительный дворянин.
— Не сами душили. Палачей привели. С царицей Марией быстро управились, а Федор Борисович не давался, четверых одолевал… Уды тайные ему раздавили…
Иван заплакал. Поднял глаза на брата, а Василий Иванович дух перевести не может.
— Водицы тебе?! — испугался Иван.
— Не надо… Сколько людей погубил Борис, чтоб сыну на троне ниоткуда не было угрозы. Даже бедного Семиона Бекбулатовича не пощадил… А Федору-то Борисовичу мужские семенники — всмятку.
— Что будет? Братец!
— Содом и Гоморра.
— Содом и Гоморру Господь истребил.
— И Россию истребит.
— Велика!
— Нынче велика. — Василий Иванович горестно покачал головой, но не заплакал, засмеялся. — Ступай, Иван, домой! Готовь золотую шубу, Дмитрия по дороге кликни… Поспешать пришла пора.
— К расстриге, что ль, поедем?
— К Дмитрию Иоанновичу… Воротынский в Тулу помчался с повинной. Телятевский не утерпел, дьяк Власьев.
Иван Иванович вытаращил глаза и стал пуговка пуговкой.
