— Так это и я в царской одежде! — «Царевич» Петр захохотал и, входя в раж, принялся скидывать кафтан. Остался в нижней рубахе. — Теперь признаешь во мне царскую стать и царскую кровь?
— Признаю. — Иван Исаевич и глазом не моргнул.
— Дурак, — сказал ему «царевич». — Все вы дураки.
Хватил вина, закусывал луковицей, макая в соль. Глаза залило слезами.
— Ух, злодей! Ух, горюч! Казацкая еда.
Наполнил братину, поднес Болотникову:
— Пей!
Иван Исаевич выпил.
Петр наполнил другую:
— Пей!
Иван Исаевич и эту выпил.
— Молодец! — похвалил Петр. — А теперь слушай пьяную правду, — Погрозил пальцем: — Пьяную! Про то не забывай. Меня в «царевичи» на Тереке избрали. Сначала хотели астраханцу Митьке поклониться, да он отбрехнулся: на Москве не бывал, обычаев царских ни на мал золотник не ведает, в грамоте не силен. Тогда все ко мне и поворотились. Я в Москве с полгода жил. У воеводы служил, у Елагина. Стать у меня подходящая. Видал, как выступаю? Ногами-то не топ-топ, не шлеп-шлеп — по-государски несу свое величество.
Иван Исаевич сидел опустив голову. «Царевич» сердито толкнул его в плечо:
— Пей! — И вытаращился по-кошачьи. — А чем они, природные цари, царее? Чем? Миром помазаны? Да я на свою башку целый горшок этого мира вылил. Казаки сыскали, я и вылил. Чем они царей хотя бы тебя, простого казака? Не ты от Шуйского, а он от тебя в осаде сидел!
— Нужно за Дмитрием Иоанновичем верного человека послать, — строго сказал Болотников.
— Зачем он тебе, Дмитрий Иоаннович? Живем не тужим.
— Истинный царь принесет России очищение от худой кривды.
— Нет их, чистых! Нет их! И никогда не было! — взъярился «царевич». — Ивашка Грозный тоже царь подставной. Уж я-то знаю! На Тереке все знают! Истинным царем был Кудеяр, старший брат Ивашки. То боярские ковы. Подмена. Потому Ивашка и резал их, предателей, и огнем жег. Все изменники! Или ты мало на них нагляделся?
Иван Исаевич печально поник отяжелевшей головой. Он и впрямь нагляделся на измену.
— Краше казаков во всем свете никого нет! — надрывая глотку, закричал «царевич». Для ушей Шаховского кричал, позлить.
Иван Исаевич, однако, не согласился:
— Есть такие, что казаков лучше.
— Кто же?
— Пахари. Народ.
— Чего себя дуришь? Эти тоже изменники, — отмахнулся «царевич». — Ты за них головы своей не щадишь, а попадись — выручать не побегут, не почешутся. Уж я-то знаю.
Иван Исаевич совершенно озадачился.
— Зачем же ты меня принял? Зачем воюешь? Чего тебе надобно?
— Потому и принял, что в «царевичах» лучше, чем в казаках. Оттого и казаковал, что не я с той поры жил, как пуганая ворона, — меня боялись. Наперед-то я надолго не заглядываю. Нынче жизнь сладкая, и слава Богу. До блевотины буду жрать и пить! До усёру!
И принялся сквернословить. Каждое мерзкое слово выкрикивал отдельно, словно эха дожидался.
— Смотри, как по-царски-то живут! Эй! Боярыни!
И явились тут юницы. И поил их «царевич» Петр допьяна. И сорвали они с себя одежды и плясали ярее, чем в аду. И растелешили «царевича», и к Ивану Исаевичу подступались, но он не дался.
— Дурак! — сказал ему Петр. — Эй, боярыни-девки! Любите меня, что мо́чи в вас есть.
Пошло дело совсем непристойное, и казак не стерпел, дал блудливой отроковице под зад и ушел.
У себя в палатах окатился холодной водой. Позвал умного атамана Заруцкого. Сказал ему с глазу на глаз:
— Возьми, Иван Мартыныч, денег из казны, сколько тебе надобно. Две сотни, пять сотен. Возьми лучших коней, казаков человек с десять. И уже завтра езжай в польскую землю. Найди, где бы он ни был, государя Дмитрия Иоанновича. Расскажи о нас, грешных, о том, что бьемся за него, истинного царя, день и ночь, не на жизнь — на смерть. И Москву бы давно взяли, если бы приехал он в войско. В ноги поклонись, плачем плачь, но привези государя. Иначе мы, и победивши Шуйского, не победим, не будет покою в русских пределах, покуда в Москве не водрузится истинный, природный царь.
Заруцкий глядел на гетмана преданно, голову кручинил, усы книзу гладил. Поверил Иван Исаевич глазам атамана, его думе на чистом челе, его упрямому загривку.
Этот привезет государя!
…В первую тульскую ночь приснилась Болотникову матушка. Она стояла на крыльце и что-то говорила ему. И он знал: в материнских словах его спасение, да не мог ни слова разобрать. Удивился. Матушка на крыльце, а он только что с крыльца сошел, почему же слова не долетают? Пригляделся, а ему, Ивашечке, что у крыльца, всего-то годков с десять. Поглядел на себя — матерый казак. Матушка руку ко рту приложила, кричит в голос, предупреждает, уговаривает. Но где же ее услышать через такую даль, через двадцать лет. Потянулся Иван Исаевич к тому парнишечке у крыльца — руки коротки. И заплакал: «Не услышал матушку, пропаду!»
