— Что? Лучше, когда царь улыбается? То-то! Улыбка стоит вдесятеро против злого крика. От улыбки воеводы у солдата грудь колесом. От крика же спина горбата. Ратник, боящийся своего воеводы, на врага идет с двойной боязнью. Где ж тут победить?
— Оттого ты и милуешь пленных? Наших режут, а мы милуем! — сказал, не подумав, Гермоген.
Государь изумился оплошке святейшего, поспешил на помощь:
— А мы милуем по твоим молитвам. Посеешь горе — и уберешь горе. Сегодня на Лобном месте прощение получили четверо. Но коль живы остались и на воле, завтра придут к нам уже сорок. На сорок рожен прибудет у вас и убудет у недруга.
— Ты, государь, добрый человек! Но враг доброту за слабость принимает, — сказал Гермоген, не пряча укоризны. — Чем ты добрей, тем больше у тебя врагов. Ты о будущем войске ныне печешься, а где оно, твое нынешнее войско?
Стало тихо в Думе. Шуйский сидел, склонив набочок голову. На лысом темени сиял солнечный зайчик. И всем чего-то погорчило. Экая нескладная русская жизнь! Перевелись великие государи. Сидуны на царском месте сидят. Сидуны.
Вдруг ветром колыхнуло замерший воздух. Двери растворились, в палату, к царскому месту, чуть не бегом устремился царев брат Дмитрий. Василий Иванович побледнел, встал, ожидая удара.
— Рязанские дворяне с Прокопкой Ляпуновым и с Гришкой Сумбуловым перешли к тебе, государь. Вину свою тебе принесли.
— Ляпунов? Прокопий? Рязанский дворянин?
У царя перехватило горло.
«Господи! Свершается милость твоя».
Вздрогнул, как проснулся. Оглядел Думу.
— Ляпунова жалую думным дворянином. Ибо думает. — И так победительно поглядел на бояр, словно Болотникова в пух и прах расколошматили.
25
Десять дней зализывал рану предводитель вольницы. Наступать, глядя за спину, — грудь прошибут. Только 26 ноября 1606 года Болотников решился перейти замерзшую Москву-реку и напасть на Рогожскую слободу. Истома Пашков со своим полком был послан замкнуть окружение Москвы на Ярославскую дорогу, взял село Красное и остановился. Наступила ночь.
На ледяном ветру хлопало пламя в кострах, хлопали факелы на московских стенах; еще один порыв — и огни царства шубников погаснут навеки.
В полночь к Болотникову привели человека. От самого Шуйского. Царь обещал имение и любой чин, хоть чин окольничего.
— Скажи ему, — ответил Иван Исаевич. — Буду в Москве не изменником, но победителем. То шубники по десять раз об одном и том же наперевыверт клянутся. У казака одна клятва. — И пожалел посланца: — Вот она, царская служба! Ночь не ночь — поезжай волку в пасть. Выпей-ка водки, служилый. Промерз на ветру.
И пришлось посланцу водки выпить: впрямь ведь волчья пасть.
Ближе к утру был у Болотникова еще один гонец, татарин касимовский, от Истомы Пашкова.
«Уступи первенство, гетман! — просил Истома. — Детям боярским стыдно слушать приказов простого казака».
— Далось ему первенство! — изумился Болотников. — Пусть войдет в Москву раньше меня — вот и первенство.
Поднялось солнце, пошли бойцы под стены московские. И первым Истома Пашков с жильцами, с боярскими детьми, с дворянами веневскими и прочими. Пошли, не обнажая сабель, опустив знамена.
— Измена!
Как пожаром обожгло. Заметались наступавшие, замешкались. Перешло к шубникам полтысячи из многих тысяч, но ведь все командиры.
— Измена! За спиной измена!
А в спину как раз и ударили. То прибыл на помощь царю полк стрельцов с Двины. Большая случилась кровь, большое замешательство. И плен, и повальное бегство.
Очнулись в Коломенском, за сверкающим ледяным тыном.
26
Переляй отделался раной. Легкой, но болезненной. Ему рассекли надвое мочку левого уха. К своему прибежал за утешением, к Неустрою. Тот рану промыл, порванные концы сложил, обмазал чесночной кашицей, залепил ухо сотовым воском с медом.
— Чего-нибудь да выйдет. Не отгниет ухо — и ладно.
У Неустроя была своя камора, под началом имел он полсотни добрых казаков. Переляю неможелось. Хотелось остаться в тепле, отоспаться по-человечески, но Неустрой дал ему горшок меда и стал одеваться.
— Я не знаю, где и голову-то нынче приклоню! — всполошился Переляй. — Наших половину побило, другие в плен пошли. Знобит меня, Неустрой.
