— Зачем ты призываешь бить бояр и дворян? Грабить гостей? Зачем обещаешь всем грабителям и душегубам боярство? Возможно ли всем боярами быть? И зачем ты разоряешь помещичьи имения? Государю служишь, не разбойнику.
— Я казак, вольный человек. По мне, все должны быть людьми вольными и жить, как Бог посылает.
— Да кто же работать-то будет, коли все обоярятся?
— Да те, кто раньше сидел, ручки белые сложимши. Вы меня за дурака не держите, господа. Вольный крестьянин от земли не побежит, коли весь урожай будет его.
Ляпунов и Сумбулов переглянулись, встали.
— Такое тебе, гетман, наше слово: коли кто посмеет из твоих казаков разорять озорством помещичьи дворы, мы тех обидчиков добудем хоть из-под земли. И прикажи, гетман, пленных дворян не казнить и не мучить. Они слуги государя. Его руки. Татары из степи нагрянут, чем держать меч, коли вместо рук обрубки?
Сказал Ляпунов и пошел к двери. Болотников — стол в угол, лавки к стенам и опять на пол лег.
— Зря орешков не погрызли! — крикнул рязанцам вдогонку.
…Снег сыпал, будто вытряхивали из кулей муку. Конской гривы стало не видно.
— Не заехать бы к москалям! — сказал Сумбулов, останавливая лошадь.
— А я не прочь заехать. — Ляпунов натянул повод и, загораживая рукавицей лицо, пытался разглядеть дорогу. — Вот и зима… — Передернул плечами. — В Москву хочу, в тепло.
Сумбулов склонился с седла, лицом к лицу.
— Первым, кто приедет к царю Василию, будет награда, вторым — прощение, третьим — кнут и рваные ноздри.
— Награды в несчастье грех получать, кнута тоже не боюсь. Не дамся. — Тяжело, по-бычьи, Ляпунов покрутил головой. — Нет его, царя Дмитрия. Ивашку-казака на мякине провели.
— Но он верит. Он ведь был у Дмитрия Иоанновича.
— Мишка напялил на себя золотой татарский халат — вот и царь.
— Какой Мишка?
— Молчанов, собака. Был бы Дмитрий Иванович жив, разве сидел бы он в Кракове или еще где, когда войско под Москвой, когда Москве защищаться некем? Надурили нас!
Стременами зло, больно тронул коня и будто из-под жернова выехал — светло, бело, небо сияет.
Поскакали.
— Что это? — поднялся на стременах Прокопий.
Красная луговина расплывалась на белом. Подъехали ближе — тела с размозженными головами, исколотые животы… И все голые.
Не остановились.
— Видел? — спросил наконец Прокопий.
— Пленных порешили.
— Кто порешил — видел? Вилами порешили, дубьем. Крестьяне наши добрые всласть потрудились. Обобрали, как водится, и всех к Господу Богу — из-за сапог, из-за порток…
24
Царь и взаперти царствует…
Каждый день шли стычки у Скородума, там, где нынче Земляной вал, у Серпуховских ворот и особо кроваво у Данилова монастыря. Здесь на Москву налегал сам Болотников. Его ставка была в селе Коломенском. Шли стычки под Симоновым монастырем, по всему Замоскворечью. И все же Москва не была взята в кольцо. Ярославскую дорогу царские воеводы удерживали. Подвоза большого, однако, быть не могло, торговля нарушилась. Купцы отсиживались по своим городам. Стало голодно, но не до смерти. Царская Дума в те дни заседала без воевод.
По разумению разумных, занималась делом — в такую-то страсть! — немыслимым, пропащим.
— На Русском нашем царстве как не свихнуться! — друг перед дружкою жалели царя Василия Ивановича бояре, совсем не слушая дьяка: уж больно долго читал, и все мудрено.
Думе был предложен «Устав дел ратных». Да ведали россияне хитрости воинские, коими похваляются Италия, Франция, Испания, Австрия, Голландия, Англия, Литва. Противостоять силе силою и смыслу смыслом — вот что желал привить русскому воинству государь Василий Иванович Шуйский. Воевать не как Бог даст, не как кому погрезится, но по науке, ибо «ум человеческий вперен в науку». Без науки в нынешние времена не быть ни благосостоянию, ни славе государской. Наука побеждать врагов, хранить целость земли своей — есть первая наука. Она не царская тайна, но достояние всего российского воинства.
Повеселила Думу статья Устава, требующая от воеводы веселого лица для ободрения рати.
— Только нынче и улыбаться! Самое времечко!
Шуйский услышал смешки, встрепенулся, в остром лисьем личике его проступило волчье, белоглазое, беспомощное, но тотчас улыбнулся:
