— Нет его, Дмитрия! Нет!
— Как нет? — удивился Шуйский.
— Коли был бы, ты бы знал, где он, сколько с ним войска.
Шуйский поднял обе руки к голове, почесал лысинку с двух сторон.
— О Молчанове знаю. О Мосальском. О Шаховском. О Телятевском… Может, и вправду нет? — И топнул ногою. — Да я сам знаю, что нет! Убит, сожжен, пушкою развеян… Но коли Петрушка всем им ныне голова, может, и впрямь…
Шуйский сел рядом с Гермогеном, примолк, по-куриному положил голову себе на плечо.
— С ветром воюем.
— Надо не воевать, а наказать всех неслухов. Наказать — да и делу конец. Собирай войско по всей земле, царь! Покажи наконец силу свою державную.
— Да, да! — охотно закивал Шуйский и обеими руками облокотился на бумаги. — А я рад-таки — не нашлось среди приказных измены. Все верны.
— Да потому что нет его! Нет! — озаряя государя огромными своими глазами, провозгласил Гермоген.
И царь озарился. Ему и надо-то было, чтоб кто-то пришел и сказал: «Нет его — тени Борисовой и твоей тени».
Патриарх Гермоген не ошибался: его не было. Пока еще не было.
20
У Марьи Петровны под правою щечкою прыщи вскочили, а один прыщик так и на саму щечку.
— Не беда, то соки в тебе бродят! — утешала добрейшая Платонида. — На свадьбе белильцами замажем, а после свадьбы все само собой пройдет.
— Доживу ли до свадьбы?!
Слезы вскипали во всех-то жилочках.
Платонида вздыхала, крестила бедную невесту. Так уж Бог дал, вместо свадьбы все Буйносовы оделись по князю Петру свет Ивановичу в жалевое, в темное. Марья Петровна, как и матушка, соблюдая жаль, сережки, перстни поснимала, и сердцем тоже была в жалях, но природа сильнее печали и закона. У нее свой закон. Снилось Марье Петровне греховное. Не только кому рассказать, вспоминать — от стыда сгоришь. И осень уж вот она, с золотом, со свадьбами. Да у жениха об ином венце голова болит.
Казак Болотников, соединясь с рязанскими и тульскими дворянами, ведомыми братьями Ляпуновыми и Гришкой Сунбуловым, побили князя Кольцова-Мосальского. И не где-то за лесами, за далями, а на реке Лопасне, до Москвы рукой подать.
Отложились, присягнули Дмитрию города Курмыш, Ядрин, Чебоксары, Муром, Воронеж, Льгов, Орел, Тула, Зарайск, Пронск, Михайлов, Ряжск, Сапожск, Шацк, Епифань, Курск…
Марью Петровну хоть и беспокоили прыщики больше, нежели потерянные города, но на душе уж так было лихо, что однажды поутру не пожелала идти из постели. К ней с испугом, с уговором, а она заревела на нежности белугою, вцепилась ручками в постелю и на всякое доброе слово только головой отмахивала, как лошадь от мух.
Мудрая Платонида все снадобья отстранила, всех советчиц повыгоняла, зато привела в дом странницу — старуха похвалялась, что каждый день сказывает по сорока сказок и повтору у нее не бывает.
А Марье Петровне первая же сказка до того сделалась мила, что уж ничего иного слышать не пожелала.
— Про молодца-удальца, — приказывала сказительнице и, положа локоток на подушку, заботливо поданную Платонидой, уплывала мыслями в жизнь неведомую, ненынешнюю.
— На реках, на борах, на зеленых лугах, на городах белокаменных был царь русский… — начинала странница и тоже призадумывалась.
— Ефимьян, — напоминала боярышня.
— Царь Ефимьян, — соглашалась сказительница. — Было у него три сына: Павел, Федор, Иван Запечный.
— Ты говорила — Дмитрий, Иван и Василий.
— Про тех сказывала, теперь про иных.
— Не-ет! — качала головкою Марья Петровна. — Ты уж смилуйся, сказывай, как всегда. Мне про других не хочется слушать. Ты про наших расскажи.
— Ну Господь с тобой! Про наших так про наших.
И текла сказка, как речка течет.
И видела перед собою Марья Петровна совсем близехонько царя Ефимьяна, и сказывал он ей вещее сновидение. Дескать, за тридевять земель в тридесятом царстве спит в золотой опочивальне витязь-девица красоты неписаной, несказанной. И покуда она спит, с ее рук-ног живая вода точится.
— Ах, мне бы так почивать! — уронила слезинку Марья Петровна.
А царевич Дмитрий с войском во сто тыщ шел уж в поход за живой водой для дряхлого батюшки. И доехал до горы высокой. И держал совет с белым как лунь стариком.
«Тебе не доскакать до витязь-девицы», — сказал старик Дмитрию.
