Ваша жизнь больше не прекрасна - страница 94

Я пробрался сквозь толпу и на цыпочках, неизвестно кого боясь разбудить, проник за китайскую ширму.

Меня встретил глухой уютный кабинет. Буквально никакого намека на дверь или хотя бы на проем, ведущий в кухню. Декоративные коврики на стенах, бронзовые бра и вокруг всего этого водопадом спускаются живые цветы. На столе стояло блюдо с загримированным фазаном. Фазан пах мадерой и шампиньонами и смотрел на меня кулинарным, почему-то злым глазом. Хвост после термической обработки птице вернули, и она чувствовала себя победительно. Но злой глаз и ветка сельдерея, зажатая в клюве, свидетельствовали все же о неполной внутренней гармонии.

— Встретились, — сказал я грубо и почему-то вслух.

Обслуга из Индии (человек пять или шесть), с поварскими наворотами на голове, тоже смотрела на меня. При этом они покачивали руками стол на колесах и сами покачивались. Мне даже показалось, что они шепотом напевают стиляжью песенку, слышанную мной в детстве:

Не показалось. Точно. Солист, с усиками и бородкой, в белом тюрбане улыбнулся мне, дал знак коллегам оставить в покое стол и, раскачивая его уже в одиночестве, запел:

— Простите, — сказал я.

— Просим, просим, — зашептали индусы хором, продолжая при этом кивать головой и напевать.

— Извините. Это не для меня, — ответил я так решительно, как отец семейства кричит в приступе отчаянья: «Эта жизнь не для меня!»

Но индусы поняли меня буквально:

— Ну, не то чтобы для вас специально, но в том числе.

— Нет, нет! — завопил я беззвучно. — Сочувствую… То есть благодарю. Но…

А что но-то? Дела? Да здесь все не бездельники. И разве фазан — не дело?

Я услышал бы непременно что-нибудь подобное, если бы не выскочил попятно в толпу, которая тут же показалась мне родной и близкой. Пожилая дама, с подчесанными черными усиками и в дышащем духами серебристом парике, толерантно обняла меня и шепнула на ухо:

— Молодые телячьи почки. Сошлитесь на меня. И на семинар, и на семинар, — пропела она на прощанье, чуть меня оттолкнув.

Я еще раз осмотрел свой костюм, от которого несло дворовым наплевательством на себя и демонстративным неуважением к уважающей себя публике. Но кто же знал? Край платочка наклювился от объятий усатой дамы, и я со злостью засунул его глубже в карман. И глубоко вздохнул. Как будто мне предстояло выпить залпом перед благосклонной к пыткам публикой литровый рог хванчкары. Надо признаться, что заблокированный выход огорчил меня сильнее, чем оскорбительно простая процедура получения справки о кончине.

Надо было, однако, искать Антипова.

Вокруг меня, между тем, продолжали создаваться и демонтироваться научные кабинеты и конференц-залы. На одном из них появилась табличка: «Кафедра профессора В. В. Рубацкого. Методология бессмертия. Русская идея». Почему бы и не сюда?

Я вошел и приземлился на единственное свободное место в заднем ряду. Народ продолжал стекаться, желающих узнать о методологии бессмертия было больше, чем могла вместить импровизированная аудитория. Вскоре за мной образовалась группа стоящих. Все разговаривали шепотом в ожидании профессора. До меня донеслась фраза: «Даю сто против одного». Ощущение безнадежности стало почти осязаемым.

Появления профессора я не заметил, мое созерцание научной толпы прервал голос, молодой, но с несколько увядшей дикцией, что случается у людей, ведущих кабинетный образ жизни.

—.. мы остановились на Кащеевой цепи. Кащей, как известно, запрятал свою смерть вне пределов собственного тела. Смерть Кащея таится на кончике иглы, спрятанной в яйце, само же яйцо хранится в утке, утка — в зайце, заяц — в сундуке, сундук — на могучем дубе, а дуб на необитаемом острове. Такая вот цепочка. Все помнят? Очень хорошо.

Рубацкий живо напоминал мне сказочного поварского кота. Он довольно мурлыкал, как положено после левого обеда, и жалел только о том, что не может прямо сейчас достать зубочистку, чтобы к завершению удовольствия привести в порядок рот. Но хозяин считал, что коты после его обеда должны мурлыкать, и он мурлыкал.