Ваша жизнь больше не прекрасна - страница 30

У меня слезы текут из глаз, я думаю: «А может быть, папа не знает, что я мальчик, а не девочка?» Но молчу и притворяюсь спящим, чтобы не обидеть его в этом его заблуждении.

Что ни говорите, но должно же было как-то сказаться на характере человека то, что в детстве, когда другие смыкали веки под древний сказ, он засыпал под песни бардов?

А еще, прикиньте, приходит к нам в гости дядя, папин знакомый, как все почти, бородатый, значит, добрый и наверняка поет те же песни. Но выясняется, что дядя проспал целую эпоху, заснул в какой-то экспедиции и все новые веянья педагогики пронеслись над его сонным челом. Он больно ерошит мою голову и говорит родителям:

— А его в первый класс не возьмут. Он картавит.

Мне страшно. Я думаю, что с уродами всегда и везде поступают одинаково. Меня отнимут от папы и мамы и пошлют в какой-нибудь специальный интернат для картавых, с решетками, и доктора будут больно залезать щипцами мне в рот и исправлять мой неправильный язык. И никакие песни тут не спасут.

Первое, что я почувствовал, отвлекшись от воспоминаний, это что день длится слишком долго. Солнце все еще набирало высоту и было, клянусь, моложе того, что освещало в сквере нашу шелестящую торговлю. Пока я стоял, мир как будто кружился вокруг, а когда начинал идти, он немного отставал. Все пялилось на меня, даже игрушки в витринах, смотрело странно, и что-то подсказывало мне, что это только начало и что они возвращают мне мой собственный взгляд.

Был, по моим представлениям, вечер, и я рисковал не застать радийное начальство. Старенькие электронные часы, купленные в перестроечном завистливом ажиотаже, показывали семнадцать ноль две.

Я вскочил в первый проходящий трамвай.

Пассажиры обсуждали происшествие, свидетелями которого, как я сообразил, стали несколько минут назад. У водителя автобуса за рулем случился инфаркт, и автобус угодил в похоронную процессию. Больше всех, по общему мнению, пострадал покойник, вылетевший из гроба в маскарадную, обезумевшую толпу и проскакавший затылком несколько метров по мостовой. На этом его энтузиазм иссяк, если не считать отлепившегося века, под которым открылся глаз, похожий на мутный пузырь маленькой рыбешки. Нос усопшего от волнений просел еще больше. «Как сапожок в весеннем сугробе, — сказала пышногрудая студентка с висящим на запястье зонтиком. — Я ахнула».

Глупо, конечно, отказывать людям в добродетели сострадания, но и умения их устроить праздник в присутствии смерти отрицать нельзя. Я оказался свидетелем зарождения фольклорной истории, которая наверняка обгонит меня и вернется рассказом какого-нибудь лжеочевидца. Люди были возбуждены, некоторые с утра приняли и радовались происшедшему детской радостью.

Два молодых человека, сидящие подо мной, разговаривали громко, как и все пассажиры.

— А что «Мажоры»? Я тебя в последних сериях не вижу.

— Меня же подстрелили, ты что?

— Да ну?

— Валяюсь в больнице, бабок, конечно, меньше, раз в серию навещают. Ерунда. Лишь бы не убили.

Они оба расхохотались.

Это было как в жизни. Только узнаёшь о существовании незнакомого слова, как оно тут же начинает встречаться по нескольку раз на день. Необычность моего пребывания в мире рифмовалась с народной фамильярностью, которая то ли издевалась, то ли, напротив, старалась меня утешить.

Не решив, какая из версий вернее, я внезапно отвлекся на сценку, увиденную в трамвайном окне, и сценка эта вызвала внутри такое потрясение (какой там резвящийся покойник?), что притормозивший трамвай бросил меня лицом в душистую грудь студентки с красным зонтом, и губы от растерянности произвели жалкое эротическое движение. Но я задержался лишь на мгновенье, тут же, преодолевая мощную инерцию, зашептал млечные извинения, больше похожие на вздох сожаления, проскочил между стягивающимися дверями и побежал в обратную от хода трамвая сторону.

Сцена в окне была сильнее только что случившегося эксцесса. Словно оцифрованная картинка, она виделась ярко и подробно и скакала перед глазами.