– Меня заставили, – выдавила Стрекоза, не поднимая глаз.
– Правда, Михай, – вступил Пастырь. – Ты чего, а? Она ж ребёнок! Ты ж ничего не знаешь. Они же там под этим ходили, под…
– Ша! – стрельнул в него глазами цыган. И Стрекозе: – Это ты ему-вот можешь рассказат, а мне – не надо. Я там был, видел. Волосы не ты ей жгла? Заставили?! Глаза выкалывала! Тоже заставили?!
На густых ресницах его повисли проступившие слёзы, застлали, затуманили видимость. Михай тряхнул головой – второй руки-то не было, чтобы утереть глаза.
Пастырь понял, что лучшего момента не будет.
– Михай, сзади! – крикнул он, показав пальцем за спину цыгана, отвлекая.
А сам тут же прыгнул вперёд, толкнул Стрекозу в плечо, отшвыривая за обочину, заступая за неё, под ружьё, другой рукой выдёргивая из-за пояса топор.
Грохнула Михаева двустволка. Один ствол. И тут же, следом – второй. Вжикнуло возле самого Пастырева лица. Не поверил цыган, не повёлся на простую уловку, хотя и вздрогнул от неожиданности и даже шаг в сторону сделал.
Стрекоза охнула от тяжёлого мужицкого толчка, полетела в траву.
Пастырь присел невольно, под звуками выстрелов. Рука замахнулась бросить в цыгана топор, но сообразил, что у того стволы уже пустые – осадил руку.
Поднялся, поигрывая натянутой улыбочкой.
– Всё? Отстрелялся, ром?
А тот вдруг выронил ружьё, повалился на колени, склонил голову и принялся шептать что-то, крестясь.
– Стрекоза, – позвал Пастырь оборачиваясь, – ты как там, не ушиблась?
Девчонка не ответила. Лежала в траве, разметав руки и неловко подвернув ногу, уставясь за горизонт пустым неподвижным взглядом. Из под ветровки её выглядывал подорожник – почему-то не зелёного, а красного, алого цвета.
– Олька!..
Большая стрекоза снялась с головки чертополоха, метнулась под ветерок, мелькнув на поднявшемся уже солнце серебряной пулей. Пошла выше, выше, посверкивая крылышками, превращаясь в точку, исчезая.
– Стрекоза!..
Изо рта её вытекала на придавленную траву тонкая красная струйка, рисовала странноватый цветок на листе лопуха.
– Михай? – Пастырь повернулся к цыгану. – Как же так, Михай?! Ты чего наделал, а, тварь черножопая?!
Тот не ответил, продолжал молиться.
Пастырь подошёл к девчоночьему телу. Присел, бросив топор. Заглянул в безжизненное лицо. Потом повалился рядом, уставился в небо.
– Сучья жизнь, а! – простонал он. – Ну сучья же ты жизнь!
28. Закат
– Иди, ест будем, – позвал цыган от костра.
Пастырь поднялся от свежей могилы, возле которой просидел весь день, подхватил лопату, пошёл к вагончику. Поставил инструмент у крыльца, отряхнул штаны, посмотрел тяжёлым взглядом на Михая, снимающего с огня чайник.
Подошёл, опустился на ящик напротив цыгана, не сводя с его лица взгляда.
– Ты прошшай меня, – сказал тот, опуская взгляд на огонь.
Пастырь покачал головой, пожал плечами, вздохнул.
Прошшай… Кто тут и в чём виноват? Нет тут ни правых, ни виноватых. Теперь Пастырь это точно знал.
– Как ты жить с этим будешь? – спросил.
– Я не живу давно, – ответил цыган. – Умер я.
– Это ты хорошо придумал, – кивнул Пастырь. – Удобно.
– Что сказат этим хочешь? – покосился Михай.
– Да ничего, – отмахнулся варнак. – Живи как знаешь.
Пока хлебали скудное картофельное варево, не произнесли ни слова. Не о чем было говорить, да и не хотелось.
Тянул по-над головами северный ветер – степенно-неторопливый и зябкий, – обещал скорый снег. Вдалеке, за холмами и рощами притаился, как раненый зверь, Михайловск – лежал и ждал нового рассвета, который, может быть, оборвёт агонию, подарит долгожданную окончательную смерть. Или жизнь.
– Говорил тебе, не ходи туда, – произнёс Михай. – Говорил же…
– Я вот про пацанов думаю… – отозвался Пастырь. – Как они там?
– Ты – о них?!
– О них.
– Ой, дэ́влэчко!..[9]
Михай поднялся, отошёл к вагончику. Вернулся с охапкой хвороста, подбросил в огонь.
– Идти нужно в город, – сказал Пастырь. – Погибнут же пацаны. Кто в городе живой остался, те их ненавидят. Бандиты подтянулись… Идти надо.
– Я не пойду с тобой, – покачал головой цыган.
– А я и не зову. Зачем ты мне там? Чтобы остальных поубивал?
