Мещерский долго не открывал, но когда открыл дверь, то вытаращил на Дорожкина глаза так, словно увидел мертвеца. Хотя мертвец вряд ли бы его так уж удивил.
— Я сильно переменился? — спросил Дорожкин.
— Нет, но… — пробормотал Мещерский, поправляя теплый халат. — У тебя что-то с глазами. Ты плачешь?
— Да вроде нет, — коснулся ладонями глаз Дорожкин, — но причины для огорчений имеются. Никак не удается сделать свою работу. Ты приютишь меня на полчаса?
— Графинчик! Кто там? — послышался из спальни голос Машки.
— Тридцать минут, — повторил Дорожкин. — Мне нужно принять душ, отдышаться, потом я уйду. Выручишь… Графинчик?
— Ладно, — с гримасой кивнул Мещерский. — На твой размер у меня нижнего белья нет, но там на кухне стоит сушилка. Десять минут, и все. Стирать еще не разучился? Полотенце в шкафу. Еда в холодильнике.
— Спасибо, я приглашен на день рождения, — кивнул Дорожкин, разулся, открыл сумку и бросил на пол ботинки для степа, которые звякнули набойками.
— Все клоунствуешь? — хмыкнул Мещерский.
— Не, — покачал головой Дорожкин. — Занимаюсь шутовством.
Сушилка и в самом деле работала прекрасно. И душ в логове Мещерского немногим уступал душевой кабинке в квартире Дорожкина. «Ага, как же, в моей квартире», — подумал Дорожкин, но огорчения от осознания своей практической бесквартирности не испытал. Минуты, выпрошенные им у Мещерского, истекали стремительно. Засвистел чайник. Дорожкин бросил в чашку ложку растворимого кофе, плеснул кипятка, зашел в ванную комнату, натянул высохшее белье, брюки, рубашку. Вернулся в кухню. Машка сидела у дальнего угла стола, подперев подбородок кулачком. На ней была надета одна из безразмерных рубах Мещерского.
— В такую рубашку можно поместить троих, как я, — проговорила она, не отнимая от подбородка кулака.
— Прости, что потревожил, — заметил Дорожкин, глотнул кофе, вытряс на стол содержимое сумки.
— Куда ты на ночь глядя? — спросила Машка.
— Ванная свободна? — показался в дверях кухни Мещерский. — Тогда я займу!
Дорожкин дождался, когда Мещерский закроет дверь и в душе зашумит вода.
— Приглашен на день рождения.
— Это к дочке директрисы промзоны? — подняла брови Машка. — Ну не теряйся там. Она — выгодная партия!
— Не потеряюсь, — кивнул Дорожкин и проверил пистолет.
— Все так серьезно? — Она усмехнулась.
— Как тебе сказать… — Он открыл папку. На странице не осталось ни одного имени. Посмотрел обложку. Выведенное рукой Кашина его имя оставалось на прежнем месте. — Как тебе сказать… — Дорожкин повторил фразу, открыл духовку, вытащил противень, поставил его на плиту и начал рвать на части папку, ее единственную страницу, обложку. — Мне кажется, что серьезнее не бывает. Но жизнь покажет. Увидим.
— Ты изменился. — Она говорила равнодушно, и от этого Дорожкину казалось, что она говорит то, что думает. — Словно повзрослел. И у тебя глаза блестят. Не плачешь, а они блестят. Странно.
— Если бы ты знала, — Дорожкин чиркнул спичкой, которую отыскал в коробке на вытяжке над плитой, и поджег папку, — как мне хочется не быть странным. И чтобы дома у меня ничего не было странного. Чтобы все было привычным. Как всегда.
— Ты имеешь в виду маленькую зарплату, съемную квартиру, стерву жену вроде меня? — Она зевнула.
— Ну возможны варианты. — Он сунул пистолет в кобуру, проверил запасную обойму, высыпал оставшиеся патроны в карманы куртки, проверил бумажник, убрал в него записку Жени, ее фото с мамой, одну из фотографий Козловой, распечатанный портрет Улановой, подумал и убрал пакетик с набором волосков в карман рубашки, туда, где лежали очки и сложенный квадратиком рапорт Перова. В другом кармане рубашки лежал пакетик от опьянения.
— Кстати, жена-стерва — это… это бодрит, — подмигнул он Машке.
— Подтверждаю, — появился из ванной комнаты с мокрой головой Мещерский. — Стерва в переводе на русский литературный — нормальная самодостаточная женщина.
— Самодостаточных женщин не бывает, — заметила Машка.
— Мужчин тоже, — согласился Мещерский. — Исключая патологии. Ты все?
— Вот. — Дорожкин бросил сумку к стене. — Оставлю у тебя. Если не вернусь…
— Не вернешься? — не понял Мещерский.
