В зареве пожара - страница 36

Шрифт
Интервал

стр.

— …Знамя рабочего класса…

— Проходите, не задерживайтесь!

— Ох, батюшки, мальчонку задавили! Отцы мои…

— Сторонись, тётка!

…Любопытные всё прибывали.

На тротуарах становилось тесно. Гул перекрёстных фраз, отрывистых восклицаний стоял над толпой.

…Между тем, демонстранты медленно, но уверенно подвигались по улице. Путь пока был свободен.

В их рядах преобладали молодые безбородые лица. Сотни глаз блестели юношеским энтузиазмом.

В первом ряду выделялся молодой рабочий, нёсший знамя. Его руки, чёрные от копоти горна, крепко сжимали древко. Лицо, побледневшее от внутреннего волнения, хранило отпечаток глубокого чувства…

— Товарищи — Марсельезу!

И сразу сотни голосов бросили в морозный сухой воздух зажигающие слова песни.

«Отречёмся от старого мира»…

Было странно, жутко и грустно слышать огненные, полные призыва слова в холодном тумане зимнего дня, среди враждебно притаившейся улицы с её безграмотными вывесками, с самодовольно-аляповатой архитектурой купеческих домов…

— Вставай, поднимайся! — гремела песня.[1]

И казалось, что все эти молодые, смелые, горячие люди, так открыто поднявшие знамя протеста, стучатся в какие-то крепко запертые двери.

Стучатся, но не получают ответа…

…Морозный туман напоминал о сумрачном кошмаре обывательщины, в котором коснел город.

…Море голов на тротуарах вдоль улицы, в переулках, сливалось в одно целое — тупо-равнодушное и мёртвое…

…Марсельеза замолкла. На смену ей поплыли звуки Варшавянки.

…Старый город сторожко и враждебно молчал. Волна новой молодой жизни катилась по его улицам, как по каменистому руслу.

…Где-то вдали глухо раздался сигнальный рожок.

С боковых улиц ему ответил другой…

Толпа любопытных всколыхнулась и отпрянула к стенам домов.

Тротуар опустел — точно ветром смело.

Тревога передавалась от одного к другому.

— Казаки!

Страшное по своему значению слово.

— Казаки… Сейчас атакуют!..

Глава XXII. В тихие сумерки

…После описанных событий прошло несколько недель.

Жизнь города постепенно входила в свою колею.

Итоги первого открытого выступления были очень печальны.

В одиночках местной тюрьмы прибавился не один десяток новых жильцов.

…За городом, на кладбище, появилась свежая могила…

В неё опустили рабочего, который нёс знамя в день демонстрации[2]

Из членов кружка, близко стоявших к комитету, были арестованы трое.

… Ремневу теперь прибавилось работы. Он отказался от урока в семье Косоворотовых и с головой погрузился в партийные дела…

…Весна в этот год обещала быть ранней…

В начале марта стояли тёплые ясные дни.

…Сильно капало с крыш.

Деревья городского сквера покрылись почками…

По вечерам тянул влажный южный ветер.

…Весна шла.

…Каждый день громыхали поезда, унося на далёкие поля Маньчжурии новые и новые эшелоны…

А навстречу им медленно ползли зелёные вагоны со скорбным знаком красного креста…


* * * *

В эти тревожные, тяжёлые дни в доме Косоворотова жизнь шла по заведённому порядку, который нисколько не был нарушен возвращением старшего сына. Последний, впрочем, и не выходил из отведённого ему флигеля.

Здоровье его, благодаря изменившимся жизненным условиям и лечению, значительно поправилось.

С отцом он виделся редко. Старик Косоворотов был у него всего три раза.

Зато часто навещали сёстры, в особенности Ниночка. Она почти каждый вечер приходила во флигель и подолгу беседовала с братом. Через её посредство он пользовался книгами из городской библиотеки.

…При последнем свидании с сыном старик Косоворотов между прочим сказал следующее:

— Сиди пока во флигеле… Поправишь здоровье, к делу тебя представлю. Разумеется, если захочешь работать… Приказчиком на хлебную ссыпку в село пошлю… При деле-то актёрская дурь скорее из головы выйдет! Поработаешь. На свои кровные денежки костюм справишь… Тогда и в дом милости просим. О старом и поминать не станем. Так-то, сынок!

Антон на это ничего не ответил. Промолчал.

В глубине души он ни на минуту не сомневался, что словам отца не суждено никогда сбыться.

…Шла четвёртая неделя поста.

…Вечером в субботу Антон Константинович долго не зажигал огня. Лежал на кровати и думал.

В открытую форточку вливались жидкие дребезжащие звуки старого надтреснутого колокола. В приходской церкви кончалась всенощная.


стр.

Похожие книги