Иван Семёнович соболезнующе покачал головой.
— Болен? Вон она, какая история! Да где же они остановились?
Косоворотов досадливым жестом потушил папиросу.
— А ты слушай, да не перебивай. Притулился он на постоялом. Вот тут адрес его прописан. На-ка вот возьми. Съезди ты сейчас к нему и разузнай, как и что. Ежели и впрямь болен, так передай ему от имени моего, что вечером его перевезут ко мне домой. Как ни как, а ведь своё дитяще родное, не чужой человек… Ну, а ежели поймёшь ты из разговоров, что письмо это жалостливое он с умысла написал и что намерен он здесь пьянствовать да карамболи выкидывать, тогда иное дело. Скажи ему моим словом, пусть убирается из города на все четыре стороны. Дай ему четвертной билет и на вокзал отвези. Пригляди за ним, чтобы в городе не застрял с деньгами-то. Коли ломаться начнёт, так полицией пригрози… Я его, голоштанника, прохвоста, в бараний рог сожму! Найду, небось, на него управу. Смеяться над собой не позволю… Понял ли?
— Как не понять. Оборудую всё в лучшем виде.
— Ну, так поезжай с Богом, похлопочи… Только ты вот что, Иван Семёнович…
Косоворотов смущённо запнулся.
— Ты, брат, уж про это никому ни гу-гу…
— Обижаете, Константин Ильич! Слава Богу, служу в Вашей фирме семнадцатый год. Хозяйский интерес пуще всего берегу.
— Ну, ну, ладно… Поезжай себе.
…Около обеда только вернулся парламентёр.
— А морозец сегодня на улице. Так за нос и щиплет!
— Ну, рассказывай, что и как, — нетерпеливо перебил Косоворотов.
Иван Семёнович уселся с самодовольным видом человека, выполнившего данное ему поручение, прочистил нос доброй понюшкой табаку и начал.
— Да что-с! Всё устроил в аккурат… Постоялый дворишка мизерный. Прямо сказать, трущобное место. Грязь, духота, мужичьё!
— Да, ты, к делу, к делу.
— Лежит наш Антон Константинович в каморке. Обличьем краше в гроб кладут. Одёжа на нём, простите-с, самая бедная. Спервоначалу не признал меня. Шутка ли, восемь годочков, как из нашего города отбыть изволили.
— Да ты мне про дело обсказывай: какие его разговоры?
— Точно, разговор был большой-с. Бесперечь кашляет. В грудь ему, стало быть, вдарило… С виду скучный, болезнь-то его шибко согнула. Однако ж всё расспросил. И про Вас, и про сестриц допытывал. Закинул я этаким ловким манером, нащёт рюмочки, то исть — смехнулся жалостно. Мне, говорит, впору с голоду помирать, где уж пить. Обсказал промежду прочим, что долго-де вас беспокоить не будет. Мне, говорит, только-то весны перебиться, а там, говорит, я опять на ноги встану. На прощанье-то и спрашивает: «А что, отец-то, не больно сердится?» Ну, я, натуральное дело, успокоил.
Косоворотов в волнении прошёлся по комнате.
— Ну, спасибо, спасибо, Иван Семёныч. Вот я ещё что тебя попрошу. Под вечер заезжай ты на постоялый, расплатись там за него и вези прямо ко мне… Только вот что, одежды-то у него верно тёплой нет.
— Да Вы не извольте беспокоиться, Константин Ильич. У меня лишняя шуба найдётся, довезём.
— Ну, ладно, коли так. Сегодня я пораньше из конторы уйду; да как бы не забыть, завтра ведь Ворошиловским векселям срок. Так ты, того… заверни к нотариусу.
— Помилуйте-с?! Разве я пропущу.
…Косоворотов вернулся домой ранее обыкновенного. За обедом был сдержанно молчалив. Односложно отвечал на вопросы дочерей.
Только после обеда, когда гимназисты ушли в классную, он сообщил барышням о скором приезде брата.
— Антоша приедет, вот радость-то! — всплеснула руками Ниночка.
На щеках Гликерии Константиновны тоже вспыхнул румянец оживления, но она сдержалась и вопросительно посмотрела на отца, ожидая разъяснения.
— Больной он приехал… На постоялом остановился. Вечером перевезут сюда… Во флигеле жить будет… Вы же смотрите, не болтайте языком. Нечего по городу звонить. Не велика радость, что пьянчужка-сын вернулся… Эх, убавил он мне веку! Ну, да ладно, поживём — увидим. Может, теперь и за ум возьмётся…
