По тротуару мимо окон мелькали фигуры редких прохожих. Баба провезла на салазках бельё. Пробежал мальчуган, ученик из сапожной мастерской. Он зябко ёжился в старой кацавейке и прижимал к груди жестянку с керосином.
Ниночка смотрела на всё это безучастными глазами.
Глухая окраинная улица, на которой находился их дом, была знакома ей с детства. Все эти невзрачные домишки, выцветшие вывески, длинные заборы — давно надоели Ниночке.
…Раньше в часы одиночества, особенно в тихую вечернюю пору, она любила мечтать о ярко освещённых улицах столицы, о которых знала только по описаниям. Она представляла себе оживлённое движение, звонки трамваев, толпы людей с озабоченными, деловыми лицами, стремящихся по панели.
…Грезила о столичных театрах, о мраморных колоннах зал, залитых огнём. На за последнее время мечты Ниночки приняли другое направление.
После банкета в железнодорожном клубе хотелось думать совсем об ином. В ушах ещё звучали зажигающие звуки Марсельезы. Хотелось думать, что её будущая жизнь сложится совсем иначе, не будет похожей на жизнь её старших подруг, вышедших замуж и всецело погрузившихся в будничные интересы мещанского существования.
…Грезилось что-то большое и красивое, далёкое от этой занесённой снегом улицы, от этого уютного особняка, от этой комнатки, в которой всё отзывается ещё впечатлениями детства.
…Совсем стемнело.
Ниночка отошла от окна и зажгла лампу. Мягкий розовый полусвет озарил спальню сестёр.
Обстановка в спальне была самая скромная. Низенькие кровати под белыми пикейными одеялами, открытки и фотографическое карточки на стенах, этажерка с книгами, большой рабочий стол, покрытый чёрной клеёнкой — вот и всё.
Ниночка мельком взглянула на часы, стоявшие на этажерке, в деревянном резном футляре.
— Половина шестого… Скоро папочка проснётся. Нужно будет сказать, чтобы поставили самовар.
Она лёгкой девической походкой прошла через тёмный зал, вышла в коридор и отворила дверь, ведущую в кухню.
Там было темно.
Кухарка тоже сумерничала и не зажигала огня.
— Матрёнушка, пора самовар ставить: скоро шесть.
— Знаю, барышня, знаю…
— Папа сейчас проснётся.
…Ниночка заглянула мимоходом в классную.
Так называлась комната, где жили её младшие братья гимназисты.
— Я не помешаю Вам, Алексей Петрович — я на одну минутку.
Мальчики оставили учебники и посмотрели на сестру.
— Ты, Нинка, разве не пошла на каток? — спросил один из них.
— Нет… Вы скоро кончите? Сейчас подадут самовар.
— Сейчас кончим, — ответил за своих учеников Алексей Петрович.
— Вы останетесь с нами чай пить? — обратилась к нему девушка.
— Спасибо, Ниночка. Сегодня у меня много дела. Нужно идти домой.
— Жаль. Я хотела поговорить с Вами, спросить Вас. Там у Богданова есть одно место, которое мне не совсем понятно… О прибавочной стоимости.
— Завтра я постараюсь разъяснить вам, а сегодня, ей Богу, некогда.
Ниночка протянула ему руку.
— Ну, что же делать. До свидания. Кланяйтесь от меня Ольге Михайловне.
…В прихожей Ниночка наткнулась на сестру, только что возвратившуюся с катка.
— Что это у нас так темно? Отчего не зажжёте лампы? — спросила Гликерия Константиновна.
— Папа ещё спит… Подожди, я сейчас принесу спички.
— Ничего, я уже разделась. Чай готов?
— Сейчас подадут самовар.
Гликерия Константиновна прошла в спальню. Щёки её еще розовели от вечернего холода. Глаза блестели весело и возбуждённо.
— А почему не зашёл Евсеев? — спросила Ниночка.
Гликерия Константиновна энергично тряхнула головой и откинула непослушную прядь волос, постоянно выбивавшуюся у ней из причёски.
— Я его приглашала… Отказался наотрез. Нем, как рыба, мрачен и загадочен, как заговорщик. Всю дорогу шли молча… Напрасно ты не пошла со мною на каток. Освежилась бы, подышала свежим воздухом. Тебе необходимо нужен моцион. Вон ты какая у меня худенькая, да бледная!
Гликерия Константиновна шаловливым жестом смяла сестре причёску, бойко повернулась и побежала в столовую.
Самовар давно уже кипел на столе, гимназисты успели выпить по два стакана чаю, когда старик Косоворотов присоединился к молодёжи.
Константину Ильичу было лет под пятьдесят, но это был ещё крепкий, хорошо сохранившийся мужчина. И если бы не густая седина в бороде и волосах, и не морщины около глаз, ему нельзя было дать больше сорока лет.
