— Это измена! — и выхватил пистолет.
— Именем фюрера! — и Николай Кораблев выстрелил ему в лицо.
Все пошло по-иному: поток оборвался на всех трех мостах. Но эти минуты показались томительно страшными: теперь пугала вот эта тишина, которая установилась, как только поток оборвался. Будто кто-то могучий перерубил его на две части: одна осталась по эту сторону, а другая, окутываясь пылью, скрылась где-то вдали по шоссе. Николай Кораблев в замешательстве некоторое время не знал, что делать, затем приказал зенитчикам направить зенитки на мост:
— Стереть, если двинутся. Эти трусы хотят утопить империю. Ни при каких обстоятельствах до моего особого распоряжения не пропускать. А полковника уберите. Я сейчас за ним пришлю, и в штабе мы посмотрим, кто он такой, — с этими словами он сел рядом с Кишем, и машина, круто развернувшись, помчалась на Бобруйск.
Отъехав километров пять, Николай Кораблев вздохнул так, будто легкие до этого были стянуты чем-то тугим, и посмотрел на ту сторону реки. Там впритирку стояли грузовые, легковые машины, танки, пушки, автобусы. Вдруг из-за леса выплыли штурмовики. Зенитчики, сосредоточенные на том, чтобы никого не пропускать через мост, видимо растерялись и не успели дать залп. Самолеты почти на бреющем полете сбросили на мост бомбы — и он грохнулся.
— Вот так-то! — не без гордости проговорил Николай Кораблев, затем приказал Кишу: — Стремительно домой. Нам только бы пробиться через Бобруйск.
1
Играла предвесенняя сиверка, одна из тех, из последних — злых и свирепых. Она вырывалась со стороны, белесо рассыпалась под ногами и, собравшись, снова неслась в непроглядную тьму.
Что-то общее видел Николай Кораблев в сиверке и войне. Бесится, задирает сиверка. Но ведь духу-то у нее хватит ну на день, на два, а там все равно ее растопит теплое солнышко. Бесятся, задираются фашисты, иногда нахально лезут напролом… но красные части уже всюду вышли на Днепр, а недавно в излучине Днепра, в районе Корсунь, генерал Конев организовал такой котел и такое избиение, какого еще, после Сталинграда, не было в истории человечества.
— Взойдет солнышко! Скоро взойдет! — шепчет Николай Кораблев и шагает, задираемый сиверкой, ныряя под вагоны, обходя паровозы, пересекая линии железнодорожной узловой станции Бобер, пробираясь в дальний угол, на пригорок, в лесок; где намеревается встретиться с Сиволобовым.
Николай Кораблев лучше всех знал, что творится на станции: линии, тупики — все забито вагонами-инвалидами, эшелонами с танками, пушками, снарядами; солдатами. И не только здесь, на узловой станции, но и во все стороны, километров на десять — пятнадцать. Вон стоят паровозы. Они в белесой пурге таращат глазищи и пыхтят, каждый по-своему. Одни тяжело вздыхают, будто жалуясь на грудную боль, другие стреляют, готовые сорваться с места и поскакать во всю прыть, третьи стонут, точно из них вытягивают жилы. Со стороны казалось: все наготове, и стоит только кому-то дать сигнал, как вся эта железная лавина двинется во все стороны. Но на самом деле все это было сковано, переплетено: поезда не могут, тронуться, потому что во всех направлениях от станции мосты взорваны, рельсы сняты… и сотни паровозов, тысячи вагонов очутились здесь, как в ловушке.
Такое случилось не враз…
После того как Николай Кораблев вернулся из-под Довска, где он на переправе задержал поток танков, самоходных пушек и грузовиков, генерал Громадин, встретив его в своем блиндаже и радостно глядя ему в глаза, воскликнул:
— Ну и ну! Ну, фортель, брат, оторвал! Знаю, знаю. Еще только с моста съехал, а мне уже все передали. Отдохни. Теперь отдохни, фон Папен, — и снова радостно и удивленно посмотрев в его карие глаза, приказал: — Адъютант! Орден!
Из-за занавески вышел адъютант и подал коробку с орденом. Генерал вынул орден Красного Знамени и, поднося Николаю Кораблеву, взволнованно проговорил:
— На! Хочешь, еще один попрошу?
— Зачем же? И одного-то много.
— Нет. Достоин, — и вдруг генерал разразился громовым хохотом. — А что они… они что теперь… как бесятся? Ду-у-ураки-и! — Оборвав хохот, добавил: — Сиволобову требуется в Москву слетать — пускай Героя там получит. А вы, а ты… Да давай на «ты», Николай Степанович!
