— Я спрашиваю: вы инженер, а почему пачкаете руки о какие-то буксы?
— Я объяснил. Кроме того, я инвалид. — Николай Кораблев вынул свидетельство об инвалидности и, сняв кепи, показал седой клок волос. — Контужен. Но я не хочу домой, хочу работать, — и тут же подумал: «Как кстати мне инвалидную-то книжку достали!»
Шрейдер, просмотрев инвалидное свидетельство, размяк и в то же время подумал: «А не подослали ли его ко мне гестаповцы? Столько врагов! Столько врагов!» — и вслух:
— Послушайте, я скажу вам все, — со вздохом, будто бросаясь с обрыва, произнес он. — Все, все. Я плохой железнодорожник. Я люблю автомобиль. Пять лет тому назад на гонках под Берлином я получил первый приз. Но у меня есть мама, у мамы есть папа, а у папы брат — фельдмаршал Шрейдер. И я единственный наследник. Мой дядя, фон Шрейдер, в начале войны сказал: «Не хочу племянника пустить на пушечное мясо. У нас такого мяса и без него достаточно». Это горячо поддержал папа моей мамы, ну, мама — тоже. Тогда мой дядя — он управляет железными дорогами на Восточном фронте — определил меня вот сюда — шефом, на станцию… как это… зверек такой?
— Бобер, — подсказал Николай Кораблев.
— Да. Бобер. Воротник на шубу. Но, может быть, галстук, — с расстановкой, задумчиво произнес Шрейдер и встал из-за стола, показывая на стул. — Садитесь. Может быть, галстук, такой, — он провел рукой вокруг шеи, изображая петлю. — Ия прошу вас, помогите мне. Вы будете моим советчиком.
— Такой должности нет, а я — кушаю.
— Кушать будете у меня. А после войны приглашаю к себе в гости. У меня пока только один замок… на Эльбе. Вот, — герр Шрейдер вынул из стола небольшой альбом и сунул его в руки Николая Кораблева.
Тот развернул альбом и на первой же странице увидел в крутых, каменистых берегах реку Эльбу, напоминавшую Днепр у Кичкаса, и перед ним сразу встала последняя, прощальная минута с сыном и тещей: он и Татьяна сидят в открытом автомобиле, который несется на аэродром, а на возвышенном берегу, на рыжей скале, залитой обильным солнцем, стоит Мария Петровна, держа на руках Виктора… и сердце у Николая Кораблева заныло…
Шрейдер перевернул страницу и, показывая на горы, покрытые дремучими лесами, ткнул пальцем в мрачное, обнесенное высокой каменной стеной здание, сказал:
— Тут.
— И вы жили в этом замке? — спросил Николай Кораблев, лишь бы не молчать, а сам все смотрел на каменистые берега Эльбы, вспоминая сына, тещу и Татьяну.
— Это Саксонская Швейцария, — шипел над ухом Шрейдер. — А я… я веселился в Париже. Разве можно жить в замке, где комнаты с низкими потолками! Они меня давили. С ума сойдешь! Я наслаждался жизнью в Париже. А потом эта… война. Зачем она мне? Я и без того богат, — он указал на ковры, развешанные на стенах, разостланные на полу, на старинную мебель карельской березы, взятую, видимо, из какого-то музея. — Все это я, конечно, захвачу с собой: завоевал.
— Но почему вы не живете в Париже? Ведь теперь он наш.
— Да. Наш. Но Гитлер велит воевать. Вот и воюю, — он открыл шкаф и потренькал ногтем по бутылкам бургонского. — И вы помогите мне.
— В этом? — Николай Кораблев кивнул на бутылки.
— И в этом. Вы, вижу, веселый человек. Но я завтра назначаю вас своим советчиком. Нет. Сегодня. Сейчас же.
2
Николай Кораблев, обосновавшись в двух комнатах нижнего этажа школы, обложился книгами: он хотел познать структуру гитлеровского государственного аппарата, организационную сторону фашистской партии, «идеология» которой ему была уже более или менее известна.
Он поступил весьма рискованно, уверив Шрейдера, что до войны жил в Майсене. В Майсене находилась самая старая фабрика, на которой впервые был открыт секрет китайского фарфора. Значит, придется говорить, что работал на фабрике, а это значит: надо иметь хотя бы элементарные сведения о производстве. Конечно, он может объявить себя электриком — ему это знакомо. Но кто был директором фабрики пять лет тому назад?
На следующий день Николая Кораблева вызвал к себе в кабинет герр Шрейдер и познакомил с бургомистром города графом Орловым-Денисовым, отпрыском тех знаменитых Орловых, которые впоследствии стали еще и Денисовыми. Граф когда-то бежал из России и поселился в Германии. Он был весьма крупен, но тощ до того, что рыженький костюм болтался на нем, как на колу. Глаза у него — серые, огромные, навыкате, как у беркута. Лицо репчатое, будто вафля. С деланой улыбкой, какая бывает только у лакеев, он расшаркался перед Николаем Кораблевым и на немецком языке произнес:
