…Только к вечеру Яня натолкнулся на стог сена, издали увидав, что тот как-то с одной стороны припух.
«Будто рожать собирается», — мелькнуло у него, и он, покачав головой, произнес:
— Чудаки. Разве так прячутся? Надо на макушку, а они сбоку, — и закричал: — Друзьяки! Эй!
Бок стога зашевелился, и из сена вынырнули два автомата.
— Друзьяки! — еще громче закричал Яня. — Я ведь могу по вас гранатной шарахнуть.
3
Они долго сидели у стога, измученные, голодные. Николай Кораблев полулежал, вытянув крупные ноги. За время боев, особенно за эти дни, скрываясь от немцев, он похудел: глаза у него ввалились, лицо обросло колючей бородой, кудлатые волосы на голове свалялись, и, как ни приводил он их в порядок, они все равно топорщились, непослушно падали на высокий лоб, а седой клок жил будто самостоятельно: вздыбился.
— С рождения, что ль, он такой непослушный? — спросил Яня.
— Нет. Это меня недавно кто-то на заводе, видимо, молотком ударил.
Сиволобов тоже оброс бородой: он больше месяца не брился, и теперь борода у него курчавилась, завиваясь ивернями, как у породистой лошади на шее.
Но все таким же, неизменным был Яня: тощие ноги в посконных штанах болтались, как палки; длинные руки, когда он шел, касались почти колен, но глаза спокойные, вдумчивые. Он все время выбирал из сена стебельки и пережевывал, говоря:
— Борща бы теперь… лесного… Знаете, трава такая есть?
Вскоре настала ночь.
Со стороны Орла открылся шквальный огонь артиллерии: доносился непрестанный гул, а небо раз вспыхнуло и не угасало, только вздрагивало, как бы на что-то злясь.
— Лупят, — нарушая молчание, проговорил Яня поправляя на ноге разбитый лапоть. — И туда теперь нам ходу нет: свои огнем накроют. А кроме того, Николай Степанович, велено вас доставить к генералу Громадину… по ту сторону Днепра.
— Ну вот еще! — недоуменно воскликнул тот. — У меня отпуск кончается, и мне надо на завод, а не за Днепр. Давайте-ка в Орел, — даже сердито закончил он.
— Дите в военных делах, — любовно произнес Сиволобов. — Обучается еще только. Разве через такой огонь пройдешь? — и тут же спохватился. — Впрочем, по фашистам бил ловко. Пожалуй, ловчее меня. А бегает? Ах!
— Да ведь и мы с тобой не с младенчества делу такому обучены, — возразил Яня. — Постигнет эту премудрость и Николай Степанович.
— А вы что эк? — спросил его Николай Кораблев. — За Днепром-то были, что ль? Ведь я вас недавно видел среди партизан, у Орла.
— Я такой: то тут, то там.
— Помните, вы мне говорили, что жива Татьяна Яковлевна. Была в Ливнах. Видали, что там?
— Пустынь. Да это Татьяны Яковлевны не касается. Эх, кишки в клубок свернулись: есть хочется, — Яня намеренно перевел разговор и посмотрел в сторону, где еще засветло он видел деревушку. — Петр Макарович, не махнуть ли нам туда?
— Пойдем. Чего-ничего достанем, — согласился Сиволобов.
— Пойдем за Днепр.
— Пешком? — спросил Николай Кораблев, собираясь снова задать вопрос о Татьяне.
— На своем двоем, ясно, понятно, — чему-то радуясь, ответил Яня. — А там, глядишь, и Татьяну Яковлевну увидите.
— То есть как? — и Николай Кораблев почувствовал, как сердце забилось: оно стучало всюду — в висках, в жилках на шее.
— А так. Жива она, — ответил Яня и шагнул во тьму следом за Сиволобовым. — На стог заберитесь, — добавил он из тьмы.
Николай Кораблев, прихватив автомат, забрался на стог и лег на спину.
Небо дрожало, переливаясь огнями, словно отражая то, что творилось на земле.
Он долго смотрел на необычайное небо и думал о войне, о том, как шел бой за Орел, как он сам, Николай Кораблев, вместе с Сиволобовым под артиллерийским обстрелом переходил болото, как вчера отстреливался от немцев, бежал, скрывался, полз и вот очутился здесь — на стоге сена.
— Нет. Я уже не дите, — прошептал он, и вдруг страшная мысль потрясла его: «А почему она там, за Днепром, Татьяна? А Виктор где? Где мать? Надо расспросить Якова Ивановича. Немедленно!» — и, захватив автомат, стал спускаться со стога, намереваясь отправиться в деревушку, но в эту минуту заслышал тихие голоса: из тьмы вынырнули Сиволобов и Яня.
Николай Кораблев задержался на стоге, прислушался. Те что-то положили на сено и оба мурлычут, как котята, затем Яня, сунув ему кусок хлеба, сказал:
