Молодой пианист поклонился и с улыбкой сказал, подчеркивая слова, словно это была острота:
— Вы ко мне слишком снисходительны.
И пока г-жа Вердюрен говорила мужу: «Ну, налей же ему оранжаду, он заслужил!» — Сванн рассказывал Одетте, как он влюбился в эту музыкальную фразу. Г-жа Вердюрен издали заметила: «Одетта, вам, кажется, говорят что-то хорошее!» — а та откликнулась: «Да, очень хорошее!» — и Сванн пришел в восторг от простоты ее ответа. Между тем он хотел разузнать о Вентейле, о его творчестве, и в какой период его жизни была создана эта соната, и — главное, что ему хотелось выяснить, — какой смысл имела для автора та фраза.
Но все эти люди, которые только и делали, что восхищались композитором (когда Сванн сказал, что его соната воистину прекрасна, г-жа Вердюрен воскликнула: «Еще бы не прекрасна! Но как вы смеете признаваться, что не знали ее раньше? Сонату Вентейля обязан знать каждый», а художник добавил: «Да уж, грандиознейшая штуковина, верно? Причем, так сказать, не „шикарная“, не всякому по зубам, верно? но на художественную натуру воздействует невероятно!»), — все эти люди, видимо, никогда не задавались подобными вопросами, потому что не могли на них ответить.
А на одно-два замечания Сванна насчет его любимой фразы г-жа Вердюрен возразила, к восторгу доктора Котара, благоговейно и прилежно следившего за тем, как она резвится в волнах устойчивых словосочетаний: «Надо же, как занятно, а я и внимания не обращала; правду сказать, не очень-то я люблю копаться в мелочах да совать нос во все щелки; мы здесь не мудрим, знаете, у нас это не принято». Впрочем, и доктор Котар, и его супруга, наделенные здравым смыслом, какой бывает присущ простым людям, воздерживались от мнений или восторгов на предмет музыки, о которой, вернувшись домой, признавались друг другу, что понимают в ней не больше, чем в живописи «г-на Биша». Широкая публика ведь не знает иного очарования, иного изящества, иных форм природы, чем те, которые она черпает и постепенно приучается узнавать в шаблонах, навязанных ей искусством, а настоящий художник начинает с того, что отбрасывает эти шаблоны, поэтому г-н и г-жа Котар, представлявшие собой сколок с публики, ни в сонате Вентейля, ни в портретах художника не находили того, что составляло для них гармонию в музыке и красоту в живописи. Им казалось, что, когда пианист играет сонату, он беспорядочно колотит по клавишам, извлекая ноты, которые и в самом деле не складывались в привычные им формы, а художник наносит краски на свои холсты как попало. Если им и удавалось распознать форму в этих картинах, она казалась им грубой, и вульгарной (то есть в ней не было элегантности, присущей той живописной школе, глазами которой они даже на улице смотрели на живых людей), и противоречащей правде, словно г-н Биш не знает, каково строение плеча и что у женщин не бывает сиреневых волос.
Между тем «верные» разбрелись, и доктор решил не упускать случай; пока г-жа Вердюрен договаривала о сонате Вентейля, он, как неопытный пловец, который для тренировки выбирает момент, когда вокруг поменьше народу и его мало кто увидит, внезапно решился и воскликнул:
— Вот это и есть музыкант di primo cartello![182]
Сванн узнал только одно: недавнее появление сонаты Вентейля произвело большое впечатление на одну весьма передовую школу в искусстве, но широкой публике осталось совершенно неизвестно.
— Я знаю человека по имени Вентейль, — сказал Сванн, вспомнив фортепьянного учителя сестер моей бабушки.
— Может быть, это он и есть! — воскликнула г-жа Вердюрен.
— Ну нет, — со смехом возразил Сванн. — Видели бы вы его, вам бы такая мысль и в голову не пришла.
— А что, если мысль пришла в голову, она уже там и останется? — вставил доктор.
— Но может быть, это его родственник, — продолжал Сванн, — это было бы досадно, но, в конце концов, гений может оказаться в родстве со старым болваном. Если так оно и есть, уверяю вас, что пойду на любые муки, чтобы старый болван представил меня автору сонаты, хотя общаться со старым болваном — мука мученическая, надо думать.
