В сторону Сванна - страница 148

, — молодой лакей, слегка изогнувшийся в полупоклоне, вздымающий над красным воротником-оплечьем физиономию еще более красную, пышущую потоками огня, робости и усердия; пронзая пылким, всевидящим, отчаянным взором обюссонские ковры, развешенные перед входом в салон, где слушали музыку, воплощение не то воинского бесстрастия, не то беспредельной веры, он казался аллегорией тревоги, памятником бдительности; ангел или часовой, он словно застыл на крепостной стене или на башне собора, то ли карауля врагов, то ли ожидая Страшного суда. Сванну теперь осталось только проникнуть в концертный зал, двери которого с поклоном распахнул перед ним увешанный цепями привратник, словно вручая ему ключи от города. Но думал он о другом доме, где бы он мог сейчас оказаться, будь на то воля Одетты, и от мимолетного воспоминания о пустой молочной бутылке на коврике у дверей у него сжалось сердце.

Не успел Сванн очутиться по ту сторону обитой коврами стены, как после слуг ему предстали гости, и он мгновенно вспомнил, как уродливы бывают мужчины. Однако даже эта уродливость, даже в хорошо знакомых лицах, виделась ему по-новому, ведь раньше черты этих лиц служили ему полезными знаками, помогали распознать в ком-то, с кем его в свое время знакомили, обещание грядущих удовольствий, или угрозу неприятностей, которых следует избежать, или необходимость быть любезным; а теперь эти черты получили самостоятельное существование и соотносились между собой в его восприятии только по эстетическим признакам. Изменились даже монокли (а в моноклях были многие гости — и прежде Сванн просто-напросто сказал бы, что вот, мол, у них монокли): он теперь уже не воспринимал их просто как расхожую моду среди людей определенного круга, поскольку в каждом он увидел что-то неповторимое. Генерал де Фробервиль и маркиз де Бреоте, болтавшие у дверей, представились ему просто двумя персонажами какой-то картины, а ведь долгое время они были для него полезными друзьями — рекомендовали в Жокей-клуб, брали на себя роль секундантов у него на дуэлях, — и возможно, именно потому монокль генерала, застрявший между век, подобно осколку артиллерийского снаряда на его простецком, усеянном шрамами, победоносном лице (которое от этого словно окривело, будто во лбу у него красовался единственный глаз циклопа), показался Сванну отталкивающей раной, почетной, конечно, но выставлять ее напоказ было явным бесстыдством; а к моноклю, которым г-н де Бреоте ради торжественного случая заменял обычные очки (Сванн и сам так делал), дополняя им жемчужно-серые перчатки, цилиндр и белый галстук, был намертво, словно препарат на предметном стеклышке, прижат особый взгляд, в котором кишмя кишела благожелательность, он выражал восторг перед высотой потолков, красотой праздников, изысканностью программ и отменным вкусом напитков.

Кого я вижу! Где вы пропадали целую вечность? — сказал генерал и, заметив, как Сванн осунулся, подумал, что его, должно быть, удерживала вдали от светской жизни тяжелая болезнь, поэтому поспешил добавить: — А вы прекрасно выглядите!

Тем временем г-н де Бреоте спрашивал:

— Дорогой мой, а вы-то здесь что делаете? — Вопрос был обращен к светскому романисту, который вставил в угол глаза монокль, единственный свой инструмент психологического анализа и безжалостного исследования, и с видом значительным и загадочным ответил, грассируя:

— Наблюдаю н’авы.

Монокль маркиза де Форестеля, крошечный, без оправы, похожий на какой-то бесполезный хрящ неизвестного происхождения и непонятной консистенции, впивался в глаз, который поэтому беспрестанно и болезненно щурился, что сообщало лицу маркиза налет утонченной печали; по этому признаку женщины угадывали в нем дар великой трагической любви. А монокль г-на де Сен-Канде, окруженный, словно Сатурн, гигантским кольцом, служил лицу центром тяжести, постоянно его себе подчиняя: трепещущий красный нос и губастый язвительный рот, гримасничая, пытались поддержать непрерывную пальбу сарказмами, полыхавшими в стеклянном кружочке, который юные порочные снобки предпочитали самым прекрасным на свете глазам, ведь от него веяло искусственным очарованием и изощренным сладострастием; между тем как г-н де Паланси, укрывшись за своим моноклем, плавно курсировал среди праздной толпы, похожий на карпа: на его крупной голове выделялись круглые глаза, рот то сжимался, то разжимался, и казалось, он носит с собой случайный и, возможно, чисто символический осколочек стекла от своего аквариума, частицу, представляющую целое, что напомнило Сванну, большому поклоннику «Пороков и добродетелей» Джотто в Падуе, воплощение Несправедливости