Иногда она твердо объявляла Сванну, что в такой-то вечер никак не сможет с ним увидеться, и планы на этот вечер были для нее, очевидно, так важны, что Сванна снедала забота: не занят ли г-н де Шарлюс в этот вечер, сможет ли ее сопровождать? На другой день, не смея обременять г-на де Шарлюса слишком дотошными расспросами, он притворялся непонятливым и вымогал все новые и новые подробности; с каждым ответом на душе у него становилось все легче: выяснялось, что Одетта провела вечер самым невинным образом.
«Погодите, Меме, я не вполне понял… разве вы сразу из ее дома отправились в музей Гревен? Никуда не заезжали? Ах, нет… Как странно! Вы не представляете себе, Меме, до чего вы меня заинтересовали. Но как странно, что она потом вздумала ехать в „Черного кота“[245], и чего ей вздумалось… Ах, нет? Это вы предложили? Любопытно! В сущности, прекрасная мысль, Одетта, вероятно, встретила там много знакомых? Нет? Ни с кем не говорила? Поразительно. И вы просто сидели там вдвоем, и все? Представляю себе. До чего мило с вашей стороны, Меме, я вас обожаю». И Сванн успокаивался. Сколько раз в незначительном разговоре случайный собеседник, которого он и слушал-то краем уха, вдруг произносил что-нибудь вроде: «Вчера я видел мадам де Креси, она была с каким-то господином, которого я не знаю», — и эти слова тут же болезненно врезались ему в сердце, отвердевали, как камень, и разрывали грудь, и застревали в ней, — и до чего же сладостно, наоборот, было слышать: «Она никого там не знала, она ни с кем не говорила!» — как эти слова порхали у него в душе, какие они были невесомые, легкие, парящие! Хотя мгновенье спустя ему в голову приходило, что Одетте, должно быть, с ним очень скучно, если она предпочитает его обществу подобные развлечения. И сама их утешительная ничтожность ранила его, как предательство.
Единственным спасением от тревоги было присутствие Одетты, радость быть рядом с ней; как многие лекарства, это в конечном счете только усугубляло болезнь, но на какое-то время помогало справиться с болью; тревога начиналась, когда он не знал, куда она уехала, но даже и тогда ему было бы довольно, если бы Одетта позволила ему остаться у нее, дождаться блаженного мига ее возвращения, мига, в котором растворятся долгие часы, казавшиеся такими особенными ему, одурманенному, околдованному злыми чарами. Но она не соглашалась, он ехал домой; по дороге заставлял себя строить разные планы, больше не думать об Одетте; он даже ухитрялся, раздеваясь, придумать что-нибудь веселое, ложился в постель и гасил свет, мечтая, как завтра отправится посмотреть какую-нибудь прекрасную картину; но как только, засыпая, он переставал совершать над собой насилие — такое привычное, что он даже сам этого не замечал, — как в тот же миг на него накатывал ледяной озноб и он начинал рыдать. Он не желал знать причины своих слез, вытирал глаза, говорил со смешком: «Вот забавно, нервы расходились». Он чувствовал неимоверную усталость при мысли, что завтра опять придется разузнавать, что делала Одетта, пускать в ход связи, чтобы попытаться ее увидеть. Эта необходимость постоянно и безуспешно заниматься все одним и тем же была так мучительна, что как-то раз, обнаружив у себя какое-то уплотнение на животе, он испытал настоящую радость при мысли, что это, возможно, смертельно опасная опухоль, и, значит, можно будет ничего больше не делать: теперь он будет подчиняться болезни, станет ее игрушкой, а там и конец придет. И в самом деле, в этот период он, сам того не сознавая, часто желал умереть — но не от остроты страдания, а скорее от этих своих однообразных усилий.
И все-таки ему хотелось бы дожить до дня, когда он ее разлюбит, когда у нее больше не останется причин ему лгать: тогда он наконец сможет узнать, спала она с Форшвилем в тот день, когда он к ней заехал, или не спала. Часто по нескольку дней кряду им владело подозрение, что она любит не Форшвиля, а другого; тогда он переставал думать о Форшвиле, и ему становилось почти безразлично, получит ли он ответ на свой вопрос; так новые симптомы болезни на какое-то время словно избавляют нас от предыдущих. В иные дни его вообще не мучили подозрения. Ему казалось, что он выздоровел. Но наутро он просыпался — и чувствовал в прежнем месте прежнюю боль, которая накануне совсем уже было растворилась в потоке разнообразных впечатлений. На самом деле боль никуда не девалась. Острота этой боли его и разбудила.
