— Надолго приехал?
Виктор развел руками:
— Как тебе сказать? Пожалуй, насовсем, — усмехнулся он. — Чаю хочешь? — И, не дожидаясь согласия друга, крикнул в боковушку: — Марковна, поставь-ка самоварчик.
Из маленькой комнаты вышла старушка и, увидев Андрея, всплеснула руками:
— Господи, Андрюша. А мой-то Алексеевич, — взглянула она добрыми глазами на Словцова, — каждый день вспоминал. Собрался было идти в степь, на мельницу, я и котомку ему с сухарями подготовила.
— Ну-ну, Марковна, не выдавать семейных секретов, — улыбнулся Виктор.
Когда женщина вышла, Андрей спросил озабоченно:
— Я слышал, у тебя по университету неприятность?
— Да, исключили, — вскочив со стула, Словцов зашагал по комнате. — Реформаторы! Прожженные плуты! Ты пойми: за время столыпинского закона вышло из крестьянской общины и закрепило землю в личную собственность свыше двух миллионов домохозяев. Половина из них вышла на отруба, многие оказались нищими только потому, что не было сил и средств обрабатывать землю. В результате столыпинского жульничания помещикам и кулакам досталось сто шестьдесят миллионов десятин плодородной земли и огромные площади леса! Ты подумай! — Остановившись перед Андреем, он покачал головой:
— Обнищавших крестьян двинули к нам, на Урал и в Сибирь. Бросили на произвол судьбы, кинули в объятия нового ростовщика — крестьянского банка, который с благословения правительства вытягивает последние жилы из мужика. Разве это не преступление перед человечеством?
— Ну хорошо, — остановил его Андрей. — Исключили из университета, а дальше что думаешь делать?
Виктор пригладил волосы и отошел к окну.
— Пойду пока по стопам отца — учителем, надеюсь на твою протекцию, — улыбнулся он.
Андрей усмехнулся:
— Просчитался, дружище: с протекцией Андрея Фирсова у тебя, кроме неприятностей, ничего не выйдет.
— Не понимаю, — пожал плечами Словцов.
— Здешнее начальство поглядывает на меня косо. Тебя удивляет?
— Да…
Андрей рассказал о ссоре с отцом и о связи с революционными кружками Петербурга.
— Вот оно что, — протянул Виктор. — Я, признаться, считал тебя лишь богатым либералом и только. Ты мне и раньше нравился своей прямотой и честностью взглядов, но то, что ты сказал сейчас, меня радует.
Друзья уселись за чай.
— Агния мне говорила о какой-то Нине Дробышевой, ты ее знаешь? — спросил Андрей.
— Встречал раза два… Она — убежденная марксистка. Не советую тебе вступать с ней в спор, — улыбнулся Виктор, — разнесет в пух и прах.
— Посмотрим. Хотя я и не коммунист, но общее в споре что-нибудь найду.
— Сомневаюсь, — продолжая улыбаться, заметил Виктор. — Компромиссов она не признает.
Андрей пожал плечами, помолчав, спросил:
— В Марамыш прибыли еще трое политических ссыльных. Кто они?
— Не совсем точно. Двое являются административно высланными на год. Третий — по решению суда. Русаков Григорий Иванович, по профессии слесарь, как человек и собеседник очень интересен. Я тебя познакомлю с ним. Между прочим, имеет большое влияние на Нину Дробышеву. Если, как я сказал, она неплохой теоретик, то у Русакова сочетается два качества: теория марксизма с революционной практикой. Остальные двое принадлежат к экономистам. Вернее, один — Кукарский, а второй — Устюгов, тип тургеневского Базарова.
Город спал. Повернув на одну из улиц, Андрей заметил фигуру человека, который неслышно шел за ним, прижимаясь к заборам домов.
«Шпик. — Фирсов прибавил шагу. — Не отстает. Проучить разве?» Повернув круто обратно, он направился к незнакомцу. Тот притворился пьяным и, шатаясь, прислонился к забору.
Чиркнув спичкой, Андрей посмотрел ему в лицо. Перед ним стоял Феофан Чижиков — отставной коллежский регистратор.
— Ты что, заблудился, милейший?
Феофан заморгал красноватыми глазами и съежился, точно от удара.
— Дайте три рубля, и я ничего не видел и ничего не знаю, — заискивающе произнес тот и протянул руку.
Встряхнув за шиворот Чижикова, Фирсов сказал с презрением:
— Жаба болотная, шагай, пока цел.
