Балашов отвел глаза от бригадира.
— Ладно, подумаю.
Вернувшись в барак, начал собирать вещи. Когда Гриша вернулся домой, с курсов, Балашов уже спал.
Утром он незаметно проскочил со своим мешком, в котором лежала неразлучная с ним гармошка, мимо комендантской комнаты и зашагал по дороге в Синеглазово. Он пришел в полдень. На крыльце скворцовского дома показалась молодайка, держа за крылья гусыню. Навстречу ей, вытянув шею, побежал серый гусак. Выпустив птицу из рук, женщина прикрыла глаза от ослепительно яркого солнца и, заметив Балашова, спросила:
— Вы к Федосею? Он в лавку ушел, скоро придет, проходите.
В чисто прибранной избе Саша снял вещевой мешок. В переднем углу на широкой подставке стояло большое распятие, по сторонам которого виднелись складные медные иконы и оплывшие воском огарки. Уют и довольство чувствовалось во всем: в скобленых, чистых лавках, стоявших возле стены, белой просторной печи, верх которой закрыт ситцевым пологом, крашеных подоконниках с цветами герани.
— Проходите в горенку, — открыв дверь, хозяйка провела гостя в небольшую комнату, окна которой выходили во двор. Балашов несмело опустился на стул. — Вас Сашей зовут?
— Ага, — мотнул головой гость.
— Федосей мне говорил о вас. Я его сестра, Липа.
Только сейчас Балашов рассмотрел худое лицо, с заостренным носом, низким, чуть покатым лбом, бегающими, беспокойными глазами; Олимпиада походила на брата.
— Поди, кушать хотите? — спросила она деловито.
— Подожду Федоска, — отказался Балашов, поднялся на ноги и стал рассматривать висевшие на стене фотографии. Вот семейный снимок: пожилой человек, одетый в вышитую косоворотку и плисовые шаровары, заправленные за голенища хромовых сапог. Коротко подстриженные усы, глубоко запавшие глаза, такой же, как у Липы, низкий покатый лоб, жесткие волосы, стриженные под «ежик», вся его полная фигура была неприятна. Рядом — одетая в богатое платье женщина, видимо, жена. По бокам, придерживаясь рукой за стулья, Федоско и Липа. Остальные фотографии изображали купцов, чиновников и какую-то роскошно одетую женщину в накинутой на плечи богатой ротонде.
— Это тятенька с мамонькой, — тыча пальцем в стекло, рассказывала Липа. — Это мы с Федосеем. Остальных не знаю. А вот это, — палец Липы остановился на даме с ротондой, — моя крестная, Степанова. У них паровая мельница в Челябинске была, а тятенька доверенным служил.
— А это кто? — спросил Саша, показывая на молодого человека, одетого в городскую пару.
— Мой муж, — смутившись, ответила Липа. — Я с ним развелась, — поспешно заявила она. — Заполошный, да и пьяница. Хотела и карточку изорвать, да мамонька не дала: гляди, говорит, да казнись, другой раз слушаться родителей будешь, как выбирать мужа. А мне плевать на все. — Заслышав чьи-то шаги, Липа бросилась на кухню.
— Долго что-то ходил, — увидев брата, заговорила она. — А тут к тебе гость пришел.
— А-а, Саша, давно ждешь? Липка, собирай на стол! А тять где?
— Ушел в сельпо, паевую книжку менять.
— Ну, как отделался? — обратился Федоско к Балашову.
— Ушел да и все. Насильно держать не будут.
— Правильна! — Скворцов хлопнул Сашу по плечу. — В Сэ-Сэ-Сэ-Эр принудительного труда нет: хочу работаю, хочу нет. Ты скоро там? — Федоско повернулся к дверям.
— Сейчас, — отозвалась Липа.
— Знаешь, куда мы с тобой катанем? В Магадан. Погуляем денька два, потом подпишем договор — до свидания, Челяба.
На пороге показалась Олимпиада.
— Пожалуйте, — пригласила она.
На столе стоял рыбный пирог с луком и рисом, соленые грибы, хлеб и бутылка вина.
— Для начала, — наливая в маленькие стаканчики вино, предложил Федоско. — Ты, Липа, выпьешь?
— Не пью я, — произнесла та жеманно, — но уж ради гостя налей немножко. Со свиданием!
Чокнулись. Хозяйка подвинула Балашову вилку.
— Закусывайте.
Первое время все молча занимались пирогом.
— Теперь — по второй, — обтерев губы о край скатерти, Федоско потянулся к бутылке.
Саша захмелел. Неуверенно ткнулся вилкой в грибы и, уронив один из них на скатерть, загреб его рукой в рот. Липа прыснула от смеха. Федоско сердито посмотрел на сестру.
За дверями закричала гусыня, Липа вышла.
