Сумерки спускались внезапно. В освещенных штольнях трюма с унылым бормотанием двигались темные лохматые фигуры. Возле спускающейся вниз цепи крана сверкали белки глаз и зубы. Хор голосов все громче повторял свое «эйя, эйя, эйя, эйя», но тела оставались неподвижными. Пение или декламация не были связаны с ритмом их движений. Когда же сидящий на каком-нибудь ящике заправила восклицал фальцетом «кери малабá, кери малабá», все докеры хватались за мешки и укладывали их штабелями, не переставая бормотать и не заботясь о такте. Потом «эйя» почему-то внезапно прекращалось, и весь трюм бормотал «эйябаш, эйябаш, эйябаш», а потом «эйягу, эйягу, эйягу». Когда нагруженная мешками или ящиками сеть поднималась кверху, все снова застывали, и возвращалось замирающее «эйя, эйя, эйя, эйя».
На советском судне «М. С. Степной» мы одолжили копию американского фильма «Война и мир». Показывали его, как всегда, в кают-компании. Мокрые от пота, мы следили за скитаниями Пьера Безухова по заснеженным белорусским лесам. Бороды пленных и конвоиров превратились в сосульки, из сугробов торчали окоченевшие руки трупов, ноги замерзших лошадей. Мечтая хотя бы о малейшем дуновении ветра, я повернулся к открытым дверям и окнам. Во всех проемах торчали черные взлохмаченные головы, едва заметные на фоне тропической ночи. Я заметил их, отведя случайно взгляд от экрана, полного истории, полного зимы и американских киноактеров. И это молчаливое присутствие Африки, таящее в себе неразгаданные мысли, придавало ощущениям неожиданную новизну.
Описание портов не в состоянии передать атмосферу путешествия. Настоящий вкус этого медленного продвижения по сетке меридианов и параллелей ощущаешь, лишь участвуя в нем непосредственно. Иной раз кажется, что, путешествуя, вы убегаете от времени, которое вас съедает, когда вы сидите на одном месте. Увы! На всех географических широтах ваше время всегда с вами. Неделя в записной книжке кажется маленькой и обыденной, даже если она началась в Порт-Судане и кончилась в Карачи.
3. Х.1961
После нескольких дней стоянки трудно привыкнуть к однообразию плавания. Размеренному и упорному продвижению вперед по морю, идеально тихому и одинаковому до самого горизонта, кажется, не будет конца.
Ночью я проснулся с чувством, что еду в спальном вагоне. Толчки машины, легонькое дребезжание стекол, мягкое покачивание — все это поразительно напоминает движение поезда. Да, волнующая новизна моря давно потеряла силу. Даже ныряющие за кормой дельфины уже не производят особого впечатления. Все наши усилия направлены теперь на то, чтобы коротать время и бороться с жарой.
Я читаю биографию Лондона, восхищаясь его неслыханным упорством и трудолюбием. Мой недописанный рассказ застрял на месте. Я боюсь притронуться к нему, зная, что его нужно переделать.
4. Х
Баб-эль-Мандебский пролив. По обеим сторонам холмистые острова. Изменился цвет моря. Оно стало серо-зеленым, гладким, тяжелым, как масло. Небо затянуто пеленой облаков. Все мы липкие от пота, вялые, уставшие. Плывем к Аравийскому морю. Вчера вечером я немного писал. Сегодня тоже сочинил несколько фраз. Это стоит неимоверных усилий.
В четвертом часу прошли мимо Адена. Сейчас пять. Слева еще видны отдельные горные массивы, а в одной из расщелин — белые мачты радиостанции. Самый город кажется горстью белой крупы, рассыпанной у подножия одного из хребтов.
Капитан приказал плотнику соорудить бассейн. Отгородил кусок палубы под окнами моей каюты. Там теперь вода. Я только что провел в ней полчаса. Конечно, за стенкой у меня будет шумновато, но зато в каюте наверняка станет прохладнее.
5. Х
Море по-прежнему неподвижно. Нос корабля раздвигает обрамленные пеной блестящие пласты. Слева по борту, на горизонте, мелькают в тумане белесые пятна гор. Я видел кашалота. Море вдруг вздулось, на его поверхности появился темный холмик, и тут же брызнул фонтан воды. Животное, медленно поворачиваясь, показало всю свою черную скользкую длиннющую спину.
Бассейн перенесли на другой борт. Это капитан позаботился о том, чтобы у меня под окном не очень шумели.
