– Ты хочешь, чтобы женщины мне не давали проходу?
– Только не говори мне, что тебе все равно, как на тебя смотрят женщины.
– Что ж, постараюсь, коль для этого достаточно нацепить твердый воротничок и побрызгать голову какой-то ваксой, – съязвил он.
– Серьезно, Дэйвид, это не пустяки. Мистер Вассерман даже считает, кажется, что это очень важно. Как ты думаешь, они тебя все-таки уволят?
– Вероятно. Я уверен, что не опасайся он этого, Вассерман бы не пришел к нам вчера.
– Что же теперь будет?
– А ничего'. Просто напишу в семинарию, и они мне подыщут там новую конгрегацию.
– А если там произойдет то же самое?
– Снова напишем, – засмеялся он. – Помнишь Менни Каца, то есть рабби Эмануэля Каца, у которого такая шебутная жена? Ему пришлось сменить три места кряду. Летом она возилась в саду в шортах, а на пляже носила бикини, как, впрочем, все женщины конгрегации. Но то, что разрешается другим, того жена раввина себе позволить не может. А Менни заупрямился и отказался повлиять на жену. В конце концов ему удалось получить место где-то на юге, во Флориде, где даже жене раввина разрешается носить шорты. Он и теперь там.
– Повезло ему, значит. Может, и тебе удастся найти конгрегацию, руководители которой рассеяны, одеваются кое-как, забывают о назначенных встречах…
– Вряд ли. Но когда нам надоест, я всегда смогу получить место преподавателя. До того, как одевается учитель, никому нет дела.
– Может быть, сделать это сразу, а не ждать, чтобы тебя выгнали сначала из десятка конгрегаций? Я бы не возражала быть женой учителя. Ты бы мог устроиться на факультете семитских языков какого-нибудь колледжа, а то и в семинарии. Ты только подумай, Дэйвид, мне бы тогда не пришлось тревожиться о том, одобряет ли президентша женской организации, как я веду свое домашнее хозяйство, и не находит ли президентша местной "Гадассы", что у меня дурной вкус.
– У большинства деканов тоже есть жены. А вообще ты права. Мне бы тогда тоже не пришлось участвовать в официальных завтраках.
– А я бы не должна была улыбаться каждый раз, когда кто-нибудь смотрит в мою сторону.
– Разве ты это делаешь?
– Еще как! До боли в челюстях. Давай, Дэйвид, смотаемся отсюда.
– Ты это серьезно?– недоверчиво спросил он. – Не думай, пожалуйста, что я не отдаю себе отчета в своих неудачах здесь, Мирьям. Мне это очень неприятно, и не столько потому, что я того не сделал или этого, сколько оттого, что я продолжаю сознавать, насколько я нужен этой конгрегации. Без меня или другого такого же, как я, ты знаешь, что происходит с такими конгрегациями? Они просто засыхают на корню, как религиозные институты, то есть как еврейские религиозные институты. Я не то имею в виду, что они прекращают свою деятельность. Наоборот, тогда они развивают особенную активность: создают десятки разных групп, кружков и комитетов – социальные кружки, художественные, научные, спортивные, и у всех у них даже подчеркнутый еврейский характер. Танцевальный кружок отрабатывает, скажем, израильский танец и называет его "Дух израильских пионеров"; хор включает в свой репертуар "Белое рождество", чтобы можно было выступить в церквях в дни "Недели братства", взамен чего ведущий церковный тенор исполнит там же "Эли, эли". Раввин проводит богослужение по праздникам в высшей степени торжественно и, если не считать отдельных молитв, которые должна все-таки прочитать и община, он на пару с кантором справляет всю службу сам. Ни за что не скажешь, что это молитвенный дом народа, который вот уже три тысячи лет с лишним считает себя народом жрецов, посвятившим себя служению Богу, потому что все усилия как раввина, так и всей конгрегации направлены на то, чтобы доказать, что еврейская церковь совершенно такая же, как и прочие церкви города.
Кто-то позвонил в дверь. Мирьям пошла открывать и впустила плотного мужчину с симпатичным ирландским лицом и белоснежной головой.
– Рабби Дэйвид Смолл?
– Да?– Раввин вопросительно посмотрел сначала на него самого, затем на карточку, на которой значились фамилия, имя и должность Хью Лэнигена, начальника Барнардз-Кроссингской полиции.
