, и они спускаются в малый зал выпить чаю, съесть пирог и поговорить между собой. Это хорошее вечернее развлечение, вы увидите, что посещаемость будет расти от недели к неделе.
У него были и другие идеи относительно улучшения службы, и в первую же пятницу он сумел реализовать их все одновременно. Когда прихожане расселись по своим местам, они заметили, что высокие, похожие на троны стулья на возвышении с обеих сторон ковчега[39], обычно занятые рабби и кантором, пусты. По расписанию служба должна была начаться в восемь, и без четверти конгрегация, которой не терпелось увидеть своего нового рабби в действии, уже собралась и расселась. Но места на возвышении все еще пустовали.
Орган играл печальную мелодию, жалобные минорные каденции, но без десяти восемь звук внезапно стал нарастать, перешел в мажор, дверь комнаты для облачения открылась, и появился рабби, выглядевший величественно в черном одеянии и шелковом талите; на голове у него была высокая бархатная ермолка, как у кантора. Он чуть помедлил, затем, не спеша, поднялся по ступенькам возвышения и стал перед ковчегом спиной к конгрегации. Он постоял так минуту или две, слегка наклонив голову, потом выпрямился и направился к своему месту.
Усевшись, он невозмутимо оглядел конгрегацию, останавливая пристальный взгляд на перешептывающихся прихожанах, и разговоры прекратились. Без двух минут восемь он поднялся и подошел к кафедре. Лицо было обращено не к конгрегации, а слегка повернуто к двери комнаты для облачения. Он стоял, спокойно ожидая; ровно в восемь дверь открылась, появился кантор и с порога начал петь «Ма Това» — «Как прекрасны шатры твои, Иаков». Медленно, продолжая петь, кантор поднялся по ступенькам на возвышение, а рабби стоя смотрел на него. Пение закончилось в тот момент, когда кантор достиг кафедры, и только тогда рабби вернулся на свое место рядом с ковчегом.
Затем кантор пропел «Леха Доди», прихожане с ним вместе спели припев, после чего рабби вышел вперед и объявил глубоким баритоном:
— Теперь мы вместе прочтем псалом на двенадцатой странице ваших молитвенников.
Он прочел первый стих, затем следующий вместе с конгрегацией, и его глубокий голос явно выделялся на фоне бормотания прихожан.
Служба и правда была короткой и живой. Проповедь продолжалась всего пятнадцать минут, ни одна часть программы не была затянутой. Кантор пел не слишком много, прихожанам это понравилось. В совместном чтении половину прочел рабби, осталось приятное ощущение легкости и сопричастности; «Амида», прочитанная стоя и в тишине, была почти как отдых.
Были, конечно, и недовольные. Кое-кому из старших не понравилась черная одежда рабби, напоминающая священника или пастора, некоторые сочли приготовления слишком эффектными, театральными и искусственными. Им возражали:
— Послушайте, какая религиозная организация в мире самая сильная? Католическая церковь, правильно? А чем они берут, если не спектаклями и церемонией? Они знают, что приводит людей в церковь каждую неделю — хорошее шоу. И они его ставят.
Оппоненты возражали и по поводу проповеди.
— Как по мне, на самом деле он ничего не сказал.
— Зато на это ему не понадобилось сорок минут.
Но даже самые большие противники были вынуждены признать, что служба было отмечена исключительной благопристойностью, отличительной чертой консервативного иудаизма.
Подавляющее большинство, однако, было в восторге, многие сочли своим долгом подойти к рабби и сказать об этом.
— Я получил истинное наслаждение, рабби. Я редко приходил по пятницам, но с этих пор вы будете видеть меня каждую неделю.
— Ваша проповедь, рабби, задела струнку во мне, если вы понимаете, что я имею в виду. Я долго буду думать об этом.
— Знаете, сегодня вечером я впервые почувствовал, что принимаю участие в чем-то — ну — святом. Я могу назвать это только так.
— И я, рабби. Это был лучший шабат, какой я могу припомнить.
Берт Рэймонд, стоявший рядом с Дойчем, сиял.
