— Это разве слушают?! — вздохнул Фима.
— Ты как волшебник, — сказала подхалимно Нюня.
— Познавать надо, — задумчиво откликнулся Фима. — По-зна-вать! Вот тогда ого-го! — можно сильнее любого волшебника стать!
— Разве их всех узнаешь, — вздохнула в свою очередь Нюня, — их вон сколько… миллионов, даже обо всех миллионах не успеешь подумать!
— Эх, Нюня-манюня, — сказал Фима. — Считать надо уметь! Звезд — сто пятьдесят тысяч на небе, так? Насекомых сколько? Два миллиона видов. А в каждой — подчеркиваю: в каждой! — голове до шестнадцати миллиардов нейронов сообразительных клеток. Да ведь и не каждую же звезду или насекомое нужно знать! Да и не каждая же голова все-все должна знать — ты вот, к примеру, еще ни о чем почти не думала…
— Я думала!
— У человечества вон сколько мозгов. Только плохо, когда люди забывают, что каждый должен думать!
Тут Нюня задала один вопрос — только один вопрос, только об одном невероятном происшествии из многих, которые видели за последнее время ее дочери-куклы, но Фима, вместо того чтобы ответить на вопрос, задумался, глядя прямо в лицо Нюне.
— Я знаю, — сказал он, — ты наблюдаешь за мной. Я сначала сердился на тебя, а теперь не сержусь. Я уважаю в людях любознательность. Может быть, ты станешь великой ученой или великой писательницей.
Нюня широко открыла глаза, а Фима продолжал:
— Есть даже такое выражение: «Он вырвал тайну у природы». Но человек имеет право на тайну. Во всяком случае, до тех пор, пока он не проверил все, что нужно. Я знаю, тебе известна очень важная часть моей тайны.
— Позавчера!.. — сказала Нюня и сжала и даже поджала губы, чтобы показать, что большего она не сказала бы и под пытками.
— Я знаю, ты не такая болтушка, как некоторые другие девчонки.
— Ой, Фимочка, да честное ленинское, честное пионерское, честное октябрятское…
— Дай просто честное слово. Если человек не умеет держать просто честного слова, то он и другого слова не выполнит.
— Да честное… честное-пречестное слово!
— И если ты узнаешь даже больше, я верю, ты и тогда не проболтаешься. Так нужно, Нюня!
Медленно и спокойно он стал слезать с дерева, и за ним, немножко торопясь, но все-таки стараясь не наступать на голову и руки, стала спускаться Нюня.
Вечером она собрала всех кукол вокруг себя.
— Что ты знаешь о Фиме? — опрашивала она и, выслушав, говорила: — А теперь запомните — разведчик должен уметь держать просто честное слово! И вообще человек имеет право на тайну.
Только Мутичку она даже слушать не стала:
— Я знаю, тебе известна очень большая Фимина тайна. Но ты настоящая разведчица и не проболтаешься, пока… пока он не узнает все, что нужно… Сколько на небе звезд, Мутичка? Не тысяча, а больше! А насекомых? Это ты даже еще не учила! Но мозгов у человека больше, чем насекомых и звезд. Только надо уметь думать…
В то время как Нюня все это вспоминала и крепилась изо всех сил чтобы быть достойной Фимы и не выдать его тайны, хотя она очень (очень-очень!) боялась за него и все думала, что Людвигу Ивановичу, может быть, и можно бы немного рассказать, — в это время Людвиг Иванович все делал и делал свои следственные дела. Никак он не мог поверить, чтобы Фима никому и ничему не доверил свою тайну.
Коль в бега идет мальчишка,
кто-то должен это знать:
не злодей же он из книжки
в голове свой план держать,
бормотал Людвиг Иванович, а сам еще и еще раз просматривал все полки, все ящики в поисках какой-нибудь записки, какого-нибудь намека. Нет ничего не было. Из криминалистической лаборатории сообщили, что те три слога с хвостиком — «ма не бе…» написаны не позднее двенадцати часов дня, но ведь это была неоконченная записка!
Людвиг Иванович прошел через дорогу к полному, одышливому мужчине Тихону Харитонову, который действительно рассказал ему обо всем, что происходило сегодня на Зоологической улице с пяти часов утра: как приезжала мусорная машина, а мусорщик не подобрал грязных бумаг, выпавших из нее, — грязный газетный лист и сейчас лежал у забора недалеко от Фиминого дома. Как в семь часов, когда открылся продуктовый магазин, на пустыре собрались заросшие, неумытые мужчины и потом послали одного, поприличнее, уговаривать продавщицу отпустить им вино, а сами стояли за сараем. Как скакала по улице девочка через веревку и упала и разбила правое колено, но плакать не стала, а приложила подорожник. Когда Людвиг Иванович окончательно убедился, что Тихон Харитонов знает все, что делается на улице, он задал ему прямой вопрос:
