и
насилия»
[19]. И это было только началом. Почтенный кюре свидетельствует: «Каждый день был отмечен кровавыми делами, которые только могут вселить ужас во всякую честную душу и найти оправдание только в глазах философов… Дело дошло до того, что люди во всеуслышание говорили, что
для мира необходимо и существенно важно не оставить во Франции ни одного патриота. Ярость народа была такова,
что достаточно было присутствия на мессе, отслуженной самозванцами, чтобы сначала попасть в тюрьму,
а затем быть забитым до смерти или расстрелянным»[20]. Прошло больше месяца разгула контрреволюционного террора в несчастном городке Машкуле, находящемся всего в 30 километрах от Нанта (родного города Ж. Верна), но страсти нисколько не улеглись: «они больше не забивали до смерти, а привязывали заключенных к длинной веревке за руки (разбойники называли это своими
четками); затем отводили на широкий луг, где заставляли стать на колени перед большим рвом. Их расстреливали; потом дубинами и пиками приканчивали тех, кто еще был жив. Гражданину Жуберу, председателю дистрикта, прежде чем убить вилами и штыками, перепилили запястья. Эти варвары закапывали людей заживо. Семнадцатилетний юноша по фамилии Жиго выбрался из-под трупов, но у него не было сил уйти далеко, и его вскоре схватили снова и убили»
[21]. И такая судьба ожидала почти пять с половиной сотен граждан городка с населением меньше трех тысяч жителей. Послушаем еще раз Виктора Гюго: «При захвате неприятельских городов дело не обходилось без грабежа. Крестьяне-богомолы стали ворами… Крестьян, примкнувших к синим, они называли
якобинской челядью и избивали их с особенным ожесточением, они любили бой, как солдаты, и резню, как разбойники. Им доставляло удовольствие расстреливать
толстопузых, то есть городских буржуа: у них это называлось
разговляться. При Фонтенэ их патер, кюре Барботен, ударом сабли уложил на месте одного старика. В Сен-Жермен-сюр-Иль один из их вождей, дворянин, застрелил из ружья прокурора сельской общины и взял себе его часы… На пленных республиканцев надевали нарочно для этого выкованные ручные кандалы с режущими краями. Их избивали десятками на городских площадях под звуки охотничьих рогов… Госпожа де Лескюр нарочно заставляла свою лошадь идти по телам лежавших на земле республиканцев — мертвых, как говорила она, а может быть, только раненных… Люди были какие-то яростные… Некоторые носили на шее кресты из человеческих костей»
[22]. Зверств, жестокостей, как можно видеть, хватало с обеих сторон.
Однако Ж. Верн — стоит отметить это еще раз — был противником резких социальных перемен. Звучит парадоксально, но для проповедника технической революции более естественным казался эволюционный путь развития общества. Именно поэтому писатель выступал против пропаганды насильственного изменения общественного строя, каковой занимались в то время сторонники социалистических идей. Именно поэтому писатель был убежденным противником революционного насилия. В 1871 году, сразу же после кровавого подавления Парижской коммуны, Жюль признавался Этцелю: «Все-таки надо было, чтобы это социалистическое движение имело место. И вот оно случилось, оно побеждено, и если республиканское правительство проявило в репрессиях ужасную энергию — а оно имело право и обязано было это сделать, — то республиканская Франция получит теперь пятьдесят лет внутреннего мира»[23]. Четыре года спустя, в Амьене, Верн, будучи президентом тамошней академии, говорил адвокату Дюбуа: «Протестуя против ужасов Коммуны, вы были стократно правы…»[24]
Вандейские и бретонские крестьяне сражались отчаянно, но их сила должна была уступить превосходящей силе Республики, тем более что многим селянам скоро стали понятны истинные цели дворян. Когда масса восставших осознала, что старые господа обращаются с ними ничуть не лучше новых, сопротивление угасло, и «колоссальная по своему размаху, смелая до дерзости авантюра» (В. Гюго) иссякла. После жестоких боев мятежная область была усмирена. Генерал Лазар Ош (Гош) принудил восставших подписать мир, «и вся область снова стала улыбчивой и дружественной»
